Из Гощи гость
Шрифт:
Акилла остановился на которой-то ступеньке, улыбнулся чему-то, передохнул и стал пялиться дальше и выше, навстречу могучей многоголосой волне, хлеставшей из проемов восьмиярусной колокольни и низвергавшейся вниз по лестнице неудержимо гулким потоком. Но Акилла пробился вверх и вылез в колокольню.
От звонаря валил пар, и пот катился с него в три ручья. Ларка был
Акилла подошел к звонарю и потрепал его по спине. Парень натянул полушубок, шапку надел и повалился в угол в изнеможении.
В проемы колокольни рвался зимний ветер. Гудели колокола сами собой. Голуби, разогнанные нестерпимым Ларкиным звоном, снова стали лепиться по карнизам. Вдали белело поле, чернела подмонастырская слобода, темно-сизый лес тянулся по небосклону. Акилла охватил все это взором и присел в углу рядом с Ларкой.
— Зол ты звонить, парень, — молвил он, растирая окоченевшие руки. — Звон ведешь красно и складно. Хлестко клеплешь… Очень поразительно.
Ларка молчал, улыбаясь во всю ширь своего необычайно огромного рта. Акилла подышал себе на руки, вдел их в рукавицы и сказал раздумчиво и тихо:
— Слыхивали и мы звоны… во времена оны.
— Чевось? — оборотился к нему Ларка и вынул из ушей своих по клюквине: клюквою затыкал он себе уши, чтобы не оглохнуть на колокольне.
— Слыхивали, говорю, и мы звоны, — крикнул ему Акилла. — То так. Да. Тебя как звать, парень?
— Лавёром зовут, Ларкой меня кличут.
— Сколь время ты тут зонарем? Давно в обители?
— Время не упомню. Кинули меня здесь маленького. Кто кинул, не знаю. А звоню года с два. До того ж был старец колокольный отец Леванид. Вон звони-ил! Хотели его взять в Москву к патриарху, да глохнуть стал.
— Где ж теперь старец-от Леванид?
— Помер Леванид. Он тут, бывало, на колокольне и ночевал летами. Как отзвонит к вечерне, счас сапоги скинет и почнет ночевать.
— Так, Лавёр, да. Слыхивали мы звоны. Да. Иду, значит, я двором, вижу, того-сего, бугор… ну, бугор; на бугре, споверху, значит, дыра; из дыры, слышу, вопль исходит.
— Это ты, батька, видно, к земляной забрел к тюрьме. Не велено туда подходить.
— Отчего же не ведено, паря?
— Не ведено. Посажен в земляную тюрьму какой-то враль, тому с месяц из Ярославля привезен, врет-несет, инда уши вянут. Велено братье от тюрьмы отбегать изрядно и его враканья не слушать.
— Хм… Скажи ты!.. Враль… А как ему имя?
— Имя ему неведомо. Без имени живет, так вралем и слывет. Сказывал старец Исайя: человек-де враль изрядно седастый, пожил на свете времени довольно, теперь, чтоб не облыгался, пускай ему крысы в земляной глотку перегрызут; пускай там один и подохнет.
— Он там один сидит, враль-то?
— Один же и сидит в рогатке, в оковах. Пускай издохнет, — махнул рукой
— А другой?
— Это какой же другой? Ивашко? Это ты про Ивашка? Был у расстриги в крайчих; у расстриги, что московским царем нарекся.
— Про Ивашка ж. — Акилла насторожился весь, клюшки в руках стиснул. — Что ж тот Ивашко?
— Ивашко в молчательной сидит; еретик лютый; пускай бы да Ивашко тоже издох. Пускай…
— В молчательной, говоришь, — дернулся сразу Акилла.
— В молчательной, за воскобойней.
Больше Акилле от Ларки не надо было ничего.
XXVI. Встреча с чертом лицом к лицу
Кузёмка грохнул на пол дрова, снял с вязанки веревку и огляделся.
Сени. По полу снегом наметено. По стенам — двери на железных замётах.
Прислушался Кузёмка: тихо, только крысы пищат в норах да ветер гудит в трубе печной. Кузёмка припал к одной двери — тихо, к другой — тоже тихо. За третьей дверью послышался Кузёмке шорох. Приник Кузёмка к скважине оком, и дух у Кузьмы перехватило; князь Иван! Понурый, серый, нечесаный… Сидит… Глядит… Пальцами перебирает… Тошно ему.
— Иван Андреевич! — крикнул Кузёмка. — Княжич!.. Ох, ты…
Князь Иван встрепенулся, выпрямился… Голос, едва знакомый, хриплый, кричит ему в запертую дверь:
— Это я, я… Иван Андреевич, я-су тут, Кузёмка…
Кузёмка?! Князь Иван вскочил с места, шуба свалилась наземь, князь Иван топчет ее, не замечая… Кузёмка?
— Зачем пришел, иуда, вепрь, змей? Мало содеял ты надо мной? Еще тебе надо?..
— Иван Андреевич…
— Прочь, говорю, шиш треклятый! От Исайи пришел? От игумена? От Шуйских подослан?
— Иван Андреевич, что ты, опомнись! Ума ты решился.
— Прочь, говорю, раб, смерд! — И князь Иван кинулся к двери, стал молотить по ней кулаками. — Прочь, прочь! — кричал он исступленно, уже собственного голоса не слыша, выкликая только одно: — Прочь, прочь, прочь…
Кузёмка отбежал в угол, повалился там на дрова, стал волосы на себе рвать. Потом завыл:
— Иван Андреевич, я ли не страдалец за тебя… Муки мои и раны… Огонь и дыба… Из бездны бежал смертной очей твоих видеть… О-о-о!..
Притих Кузёмка. Притихло и в келье у князя Ивана. Опять только крысы да ветер. Кузёмка поднял с полу шапку, вытер ею лицо, мокрое от слез, и опять подобрался к двери. Заглянул в скважину: князь Иван лежит на лавке лицом книзу, пальцы растопырил и в волосы себе запустил. И стал молить Кузёмка князя Ивана, стал уговаривать его, стал доказывать ему, задыхаясь от волнения, захлебываясь от горя:
— Непричинен я тому, Иван Андреевич, княжич желанный… Сограбили с меня тулуп, да в тулупе — письмо. От того и повелась беда несказанная: меня под кнут, тебя в заточенье. Ой, и бил же Вахрамей! В клочья драл мою плоть; тело мое белое — земли чернее. Глянул бы ты, не признал бы Кузьму. О-о-о! — И Кузёмка снова завыл.