Из грязи в князи
Шрифт:
Сыновей ветеранов войны в армию гребли всех поголовно: солдатские династии поневоле.
Диоклетиан открыл все шлюзы для иноземного наёмничества: когорты захлестнул поток варваров. Чужеземцев-наёмников и до Диоклетиана в войсках водилось немало, но в условиях кратного увеличения людей в доспехах кратно выросла и численность варваров. И хотя рулили ими пока римские командиры (да и то не всегда), путь на офицерский верх иноземцам тоже был полностью распечатан. Усилилась роль конницы, в которой преобладали иноземцы-наёмники, легионы перешли на построение в колонны. Пилум (копьё металлическим стержнем) заменили чужеродным копьём с полностью деревянным
Лимес времен Диоклетиана стал не просто дорогой или рубежом, а пограничным округом, сектором-системой городов сложносочинённых и сложноподчинённых фортов. Стены этой единой цепочки надстраивались и укреплялись. Вдоль дороги давно отошедшего в мир иной императора Траяна от Дамаска к Пальмире и Евфрату был сооружён мощный оборонительный лимес глубиной в 70 километров. Восточный лимес стал, пожалуй, самой продвинутой сетью оборонительных сооружений, протянувшись от Месопотамии через Сирию к границе Аравийской пустыни. Крепости от Кордуэны до Евфрата – Сангара, Безабда, Нисибис – усилились римско-варварскими гарнизонами. Куски неудобных для обороны территорий пришлось оставить, выровняв границы: кочевые номады без боя получили земли Нильской долины вплоть до острова Филе. На Сахару и области рядом с ней Рим тоже больше не претендовал. Ни один записной патриот о сдаче пядей римской земли не пикнул, а вершков не считали.
Никомедия стала ставкой Диоклетиана, превратилась в неофициальную столицу Рима, но Вторым Римом стать так и не успела.
Жертвоприношение римских язычников-1: Юпитер
«Облегчи в бедном сердце мучительный гнёт,
Треволнений мирских и забот;
От недоброго взора людского укрой
Всё, в чём грешен бывал я порой!
На сегодня дай светлого счастья струю –
А на завтра себя предаю
Я, мой Бог, в милосердную руку Твою…»
Омар Хайям. Рубайят
Жертвоприношение Богам – праздник, он всегда был вместе с Галерием.
Цезарь в пурпурной тоге, на лабутенах, в восхитительных штанах и в ожидании новогоднего чуда, вбирая в себя ноздрями знакомые с детства ароматы, торжественно и благоговейно стоял у алтаря, готовый в любой удобный момент поддаться сладострастному и мистическому экстазу. Но, непроницаемым видом подчёркивая народу свою холодную иллирийскую властительность, держал себя в руках, не уступая соблазнам и искушениям, присущим толпе с низкопробной психологией.
Алтарь, украшенный священными слегка подсохшими и свежими травами и шерстяными ленточками, был сооружён на расчищенной и открытой назло всем тёплым ветрам площадке, прямо перед фасадом никомедийского храма Юпитеру.
Стареющий глашатай-прекон, ожидающий вечного покоя, который ему только
– Народ, сейчас же прекратите галдёж! Вы не на восточном базаре! Мы в священном Риме, а не в нечестивой сасанидской Персии!
Алтарь и его окрестности, как по мановению волшебной палочки, хотя и ненадолго, но тут же погрузились в загробную тишину, чаще идентифицируемую как гробовая.
Специально обученные люди на разлохмаченной, слабо натянутой верёвке медленно вели к жертвеннику тучного белого быка с вызолоченными рогами, посверкивающими на солнце. Верёвка, судя по её виду, немало повидала на своём веку: возможно, обвивала шеи разнорогатого скота уже не один десяток лет.
Животное, с трудом передвигая копытами, шло спокойно, не бодалось, не брыкалось, не кусалось и никак иначе не сопротивлялось, всем своим видом демонстрируя лунатическую безжизненность, полное спокойствие и философско-созерцательный взгляд на вещи и бытие. Как будто фаталистически признавало: все мы в этом мире тленны, тихо льётся с клёнов листьев медь.
– Чистая жертва! Юпитер уже готов принять дар! Юпитер голоден! – зашелестело в среде истово верующих, тоже вероятней всего не позавтракавших и оттого нарочито не сытых. Прекон на них цыкнул, снова призвав к тишине: блюл свою роль и общественную ячейку.
– Я верую в тебя, Юпитер! – одними губами прошептал Галерий, жмурясь и прижимая руки к груди, и едва слышно уточнил у другого стоявшего рядом с ним жреца по имени Кондорий. – Почему чистая? Я не силён в тонкостях обряда, но я верую сердцем и душой, как в детстве.
– Если бык упирается или вырывается, значит, Юпитер не принимает жертву. Животное должно стоически, спокойно, как удав, ждать своего часа – смертельного удара промеж глаз и рогов! – так же шёпотом ответил Кондорий, опасливо взглянув на Галерия: жрецу впервые в жизни доводилось стоять во время языческой службы рядом с сильным мира сего.
– В родной Иллирии я такого не припомню, – покачал головой цезарь. – У нас иначе всё было, попроще. Какая разница, упирается не упирается, брыкается не брыкается: притащил, зарезал, съел! Пришёл, увидел, победил! Чем проще был жрец, тем сильнее тянулись к нему люди. А человек – это звучит гордо!
«К этим жрецам люди тянутся покушать», – цинично подумал про себя Кондорий.
Рогатое животное, накачанное смирительными транквилизаторами, меж тем продолжало вести себя как сомнамбула, подвластное гипнотическим указаниям извне, а может – и свыше.
– Слава Юпитеру! – закричала одна часть возбуждённой толпы, обращаясь к небесам.
– Геркулиям Слава! – воплями ответила высшим силам другая её часть.
«Спасибо вам и сердцем, и рукой за то, что вы меня – не зная сами! – так любите», – подумал Галерий, впопыхах не вспомнив, что сам он не Юпитер и не Геркулий, а сын Марса.
– Смерть персиянам! – заголосила вся толпа целиком.
– Молчать, нечестивцы! – приказал прихожанам жрец-понтифик, уверенный, что обладает искупительным и сакральным даром приструнивать и смирять биение мятущихся сердец. – Иначе придётся начать обряд сначала!