Из Харькова в Европу с мужем-предателем
Шрифт:
Я вышла во двор. Солнце уже стало спускаться за горизонт. Было далеко за полдень, а я и не заметила, что пробыла в больнице несколько часов. От голода сосало под ложечкой, я еще ничего в этот день не ела, так же, как и мама, что меня ужасно беспокоило. В те времена я была уверена, что если хорошо покормить любого больного, от этого он тотчас начнет выздоравливать. Мне нужно было достать какую-нибудь еду для мамы — это стало для меня сейчас самым важным. Путь домой показался еще длиннее, чем утром. Несмотря на календарную весну, зима не сдавала свои позиции. Пошел сухой снег, резкие порывы ветра гнали его из стороны в сторону.
У меня во рту был горький полынный вкус. Есть больше не хотелось. Болела голова, и немного тошнило. Казалось, что я никогда не дойду до дома. Улицы, как обычно в последнее время, были почти пустынны. Только иногда возникали фигуры неопределенного пола, закутанные с ног до головы всякого рода тряпьем, которые, даже не глядя по сторонам, быстро удалялись и вскоре
Больше не поражало отсутствие в повседневной жизни животных. Ни у кого теперь не было в доме ни кошек, ни собак. На улицах сейчас уже не встретишь лошадей. Прежде в каждой семье обязательно был любимый кот или самая красивая собака на свете. А теперь никто даже не упоминал о животных. Было ужасно стыдно за то, что люди, эти высшие существа, не могли защитить милых, верных друзей своих, которые доверяли им столько столетий. Все они погибли, но люди делали вид, что забыли об этом, оправдывая себя тем, что куда уж тут думать о своих питомцах или стараться спасти их, когда столько людей гибнет от голода. Но это неправда, как можно было забыть, например, нашего любимого члена семьи, толстого, ленивого серого кота Караима? Сколько себя помню, столько помню Караима, как лежал он, бывало, целыми днями, развалившись на пианино. Даже когда играешь гаммы, он не обращает внимания, лежит себе, как будто ничего на свете не может потревожить его или разбудить. Нашу таксу, Тетрадь, он презирал и нисколько не боялся. Бывало, она часами простаивала возле пианино, тихонько лаяла и вызывала кота на бой, но тот только иногда поведет глазами, зевнет и, презрительно отвернувшись, опять заснет. Такса была очень похожа на тетрадь — блестящую, клеенчатую, свернутую в трубочку. Она была черная, с лоснящейся красивой шерстью, дружбу свою она навязывала нам постоянно и восторженно. Как таких друзей забыть? Лучше о них и не говорить. Она, попав в беду, даже не умела бороться. Всецело полагалась на людей. Из-за этого и погибла.
Я совсем не верила в возможность хорошего ухода за больными в этом ужасном месте. Но пришлось положиться на доктора, другого выхода у меня не было. «Вот насчет еды — это труднее, — сказал он. — Там больных не кормят, сами все голодные ходят». Как будто я сама этого не знала! «Но об этом тебе тоже не стоит беспокоиться, еду для нее я достану. Гувер, милый человек, теперь помогает нам». Именно тогда я в первый раз услышала это магическое имя — Гувер. Для меня в тот момент оно было просто пустым звуком. После этого вечера я часто стала слышать имя г-на Гувера. Вскоре для меня и для всех, кого я знала, это имя стало близким и бодрящим, как молитва. Сколько людей спас в то время г-н Гувер, я не знаю, но то, что он спас мою мать от верной смерти, это я знаю точно, и буду помнить это всю свою жизнь.
С тех пор прошло не меньше тридцати пяти лет, и я позабыла многих своих самых близких друзей того времени. Помню хорошо только тех, кто был близко связан с организацией «Помощь голодающим». Получить что-то из-за границы напрямую у нас с мамой не было возможности. За пределами России у нас не было ни друзей, ни родственников, но это не мешало нам время от времени получать что-нибудь из этих великолепных пакетов от людей, которым их присылали из Америки. Так случилось и в первый раз, когда наш старенький доктор впервые упомянул имя Гувера в тот далекий, такой памятный мне вечер. У него тоже за пределами России никого не было. Сам он посылок не получал, но знал, у кого можно было кое-что получить. На следующее утро он принес мне плитку шоколада, велел варить из нее напиток и каждый день относить его маме в больницу. «Не бойся, я еще достану», — говорил он, когда я с ужасом спрашивала, что делать, если этой плитки не хватит. Когда я отнесла в больницу первую бутылку, меня постигло ужасное разочарование, поскольку, как я позже узнала, маме ничего не досталось — кто-то отобрал у нее этот шоколад, и она так его и не попробовала. Вокруг нее было столько голодных людей, включая всех, кто работал в больнице, что такая пропажа меня удивить не могла. Просто нужно было что-то такое придумать, чтобы никто не мог отбирать у нее эти бутылки.
Мама болела сыпным тифом, а подхватила она его во время своей злосчастной поездки в дальнюю деревню за продуктами. Теперь ей стало лучше, но она еще была очень-очень слабой. Маме даже не хватало сил самой поднять бутылку и поднести ее ко рту — кто-то должен был ей помогать. Тут мне в голову пришла блестящая мысль. Когда я приносила ей свежий шоколадный напиток, то сразу же сама давала ей из бутылки отпить хотя бы капельку, звала кого-нибудь из сиделок, и объявляла им: «Будьте осторожны. Я дала больной отпить немного из этой бутылки. Присмотрите, пожалуйста, чтобы никто из нее больше не пил, заразиться так легко». Тот, кто еще не болел сыпняком, ужасно его боялся, и моя мама стала выпивать все, что я ей приносила. Бывало, конечно, что моя уловка не действовала, и бутылки с драгоценным для нас содержимым все равно пропадали,
Вскоре мама стала чувствовать себя лучше, и мы смогли всеобщими усилиями перетащить ее домой. Дома ухаживать за ней было намного легче. Все, что нам приносил наш старый добрый доктор из знаменитых гуверовских посылок, все, что ему удавалось достать от счастливцев, получающих эти посылки, спасло не только маму и меня от верной смерти, но, как я потом узнала, еще многих других его пациентов, умирающих от голода. С тех пор прошло очень много лет, с тех пор я побывала во многих различных странах. И в конце концов мне помог сам Господь — он привел меня в страну, из которой, я надеюсь, никто никогда меня без всякой причины не выгонит и не пошлет искать где-нибудь в мире новое пристанище. Эта страна — родина моего милого, ласкового и всю мою жизнь почитаемого Гувера. Более того, мы поселились в том самом городе, где Гувер учился и куда приезжал каждый год, чтобы навестить свой родной университет. Башня Гуверовского института видна почти отовсюду в городе, в котором мы теперь живем. Иногда мы ездим туда, чтобы взять книжку из его библиотеки или просто посидеть в библиотечном зале. И когда бы мне ни пришлось там бывать, воспоминания снова и снова захлестывают меня. Мне так хотелось бы выразить все, что я чувствую к этому великому человеку за то, что он сделал за всю мою долгую жизнь, долгую только благодаря его помощи в самый тяжелый и самый критический период нашей страшной, голодной жизни в послереволюционной русской неразберихе. Но так трудно передать все, что хотелось бы сказать, простыми, ненапыщенными словами. Можно просто сказать: «Спасибо за все, что вы для нас сделали. Спасибо за то, что спасли нас. Спасибо за данную нам возможность прожить несколько лишних десятков лет. Спасибо за те светлые чувства — надежду и веру в людей, которые вы навсегда поселили в душе каждого из нас. Спасибо, и храни вас Господь».
Мама все-таки кое-как поправилась, хотя в городской больнице ей пришлось пробыть около двух месяцев. Вначале доктор думал, что у нее сыпной тиф — в те времена почти все переболели сыпняком, и, отвезя маму в больницу, поместил ее с тифозными больными. Когда же выяснилось, что у нее воспаление легких, переводить маму в другое отделение уже не стоило — больница была и так переполнена. Мама, как и многие другие, начав поправляться от воспаления легких, подхватила сыпняк, и пришлось ей там пролежать еще целый месяц. Но никто этим удивлен или огорчен не был, такие нелепые случаи происходили тогда в каждой больнице. Поэтому я была счастлива и благодарна Богу, что мама вынесла эти страшные болезни. Везти ее домой было, конечно, не на чем, нужно было идти пешком. Я принесла из дома чистое платье и пальто, хотя на улице уже было довольно жарко, но я боялась ее опять простудить. Надев на маму платье, я ужаснулась ее худобе. Платье на ней обвисло печальными складками, словно было не с ее плеча. Кое-как завязала ей теплый платок на голову и стала натягивать на маму пальто. Из этого ничего не вышло, так как силы ее стали быстро иссякать, и пальто, наброшенное ей на плечи, чуть не повалило ее с ног. Мама пошатнулась и начала хватать воздух руками, я едва успела удержать ее. Пришлось снять пальто, дать ей немного отдышаться и, наконец, отправиться с ней в путь.
Дорога домой показалась бесконечной. Солнце сильно припекало. Бешеные порывы ветра поднимали вихри пыли, которая трещала на зубах и порошила глаза. Мамино пальто с каждым шагом казалось все тяжелее. Оно, словно пудовая гиря, оттягивало мне руку. Другой рукой я старалась поддерживать маму, так как без моей помощи она не могла идти. Если я выпускала ее локоть из своей руки, чтобы поправить сваливающееся пальто, она моментально оседала на землю, как приземлившийся парашют. Мы обе садились на обочину тротуара, я клала треклятое пальто прямо на землю, обнимала поникшую маму и, прижав ее к себе, ждала, когда она снова наберется немного сил. Я вся обливалась потом. Мне казалось, что прошла целая вечность, когда мы, наконец, достигли нашего дома. Мама молчала и, еле переставляя ноги, с каждым шагом валилась на мое плечо. Самым трудным за весь наш путь было подняться по лестнице к нам в квартиру на втором этаже. Мы опять сели на ступеньку. Меня мутило, и болела голова. Я так устала, что мне даже не пришло в голову пойти к кому-нибудь из соседей и попросить помочь маме. Сколько мы просидели на ступеньках, я уже не помню, пока кто-то, проходивший мимо нас, не спросил: «Что с вами?», и кое-как помог затащить маму в квартиру.
Многим нашим старым друзьям и некоторым нашим преподавателям так не повезло. Что произошло с ними или с их телом, если они умирали, как правило, оставалось неизвестным. С юношеским пылом мои друзья и я делали все возможное, чтобы помочь найти пропавших без вести друзей и их родственников. Мы спрашивали о них в городской тюрьме и тюрьмах ВЧК — в местах настолько ужасных, что люди боялись даже проходить мимо них. Иногда мы узнавали, куда были перенесены трупы, после того как их подбирали с улиц.