Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая

Коллектив авторов

***

Гань Ин в старину преуспел в стрельбе из лука: натянет, бывало, тетиву— и звери сами валятся наземь, а птицы падают с неба. Ученик, по прозванию Фэй Вэй, учился у него стрелять и в мастерстве превзошел наставника. А некий Цзи Чан хотел научиться стрелять у Фэй Вэя.

— Сперва научись не моргать,— сказал Фэй Вэй,— а там можно будет потолковать и о стрельбе.

Вернувшись домой, Цзи Чан улегся под жениным ткацким станком и стал провожать взглядом каждое его движение. Через два года не моргал — даже когда ему совали шило в глаз, и доложил о том Фэй Вэю.

— Это еще не все,— сказал Фэй Вэй.— Теперь научись смотреть—а

там уж можно будет и стрелять. На малое смотри как на большое, на смутное — как на ясное. Потом доложишь мне.

Цзи Чан подвесил у себя в окне вошь на конском волосе и, обратясь лицом на юг, принялся ее разглядывать. Через десяток дней вошь расплылась, разбухла, а через три года казалась уже с тележное колесо. А прочие предметы, когда он на них глядел, величиной казались с холмы и горы. Тогда он взял лук из яньского рога и бамбуковую стрелу, спустил ее и поразил вошь прямо в сердце, не оборвав волоска.

Когда он доложил о том Фэй Вэю, тот высоко подпрыгнул, ударил себя в грудь и воскликнул:

— Вот теперь ты овладел мастерством!

А Цзи Чан, постигнув до конца искусство Фэй Вэя, решил, что теперь остался у него единственный соперник во всей Поднебесной. И замыслил Фэй Вэя убить.

И вот, встретившись в поле, они принялись осыпать друг друга стрелами. А те сшибались на полдороге наконечниками и падали наземь, не поднимая пыли. У Фэй Вэя раньше кончились стрелы, а у Цзи Чана осталась еще одна. Он ее выпустил — но Фэй Вэй отразил ее стрелой из колючки терновника, так и не уступив сопернику ни в чем.

И тогда они оба, рыдая, бросили свои луки и, поклонясь один другому до земли, попросили друг у друга согласия именоваться впредь отцом и сыном. И каждый, надрезав себе руку, кровью поклялся никому больше не разглашать тайн своего искусства.

***

ИЗ ГЛАВЫ VI

Был у Ян Чжу друг, которого звали Цзи Лян. И вот он заболел, а через семь дней болезнь его обострилась. Сыновья, обступив его ложе, рыдали над ним и просили позволения послать за врачом.

— До чего же бестолковые у меня сыновья! — сказал Цзи Лян и попросил Ян Чжу: — Спой-ка мне песню — чтоб их вразумить!

И Ян Чжу запел:

Если Небо не знает — где же знать человеку?

Коль несчастье — от Неба, как его избежишь?

Мы с тобою не знаем — как же знать может знахарь?

Мы с тобою не знаем — как же знать может врач?

Но сыновья его, так ничего и не поняв, пригласили-таки троих врачей: одного звали Цзяо, другого — Юй, а третьего — Лу. Они вникли в болезнь, и Цзяо сказал Цзи Ляну:

— Холод и жар в тебе — неумеренны, пустоты и плотности — несоразмерны. Болезнь эта — не от Неба и не от духов. Причины ее — недоедание, обжорство, похоть, заботы и праздность. Недуг твой серьезен — но излечим.

— Посредственный врач,— сказал Цзи Лян — и прогнал его прочь.

Юй сказал так:

— Еще во чреве матери тебе не хватало жизненных сил — а материнского молока ты получал в избытке. Болезнь твоя возникла не за утро и не за вечер — но развивалась постепенно. Она неизлечима

— Хороший врач,— сказал Цзи Лян. И велел его накормить.

А Лу сказал так:

— Недуг твой — не от Неба, не от людей, не от духов. Еще при зачатии и образовании зародыша кто-то о нем уже знал и кто-то им управлял. Разве помогут тут иглы и снадобья?

— Чудесный врач! — сказал Цзи Лян — и отпустил его с богатыми дарами.

А болезнь вдруг прошла сама

собой.

***

Циский царь Цзин-гун, гуляя по горе Нюшань, приблизился с северной стороны к стенам своей столицы и, проливая слезы, воскликнул:

— Как прекрасно мое царство! Как пышны и роскошны деревья и травы! Как обильны потоки! Неужто я все это оставлю и умру? Ах, если бы люди не умирали издревле — разве покинул бы я эту землю, для того чтоб куда-то уйти?

Историограф Кун и Лянцю Цзюй, вторя ему, зарыдали в голос:

— Благодаря щедротам государя мы имеем возможность есть грубые овощи и жесткое мясо, можем ездить на норовистых конях, в тряских повозках — и то умирать неохота. А что же говорить о нашем государе!

И только Янь-цзы, стоя в сторонке, усмехнулся.

Государь вытер слезы и, обернувшись к нему, сказал:

— Нынче я, гуляя, опечалился, а Кун и Цзюй, вторя мне, разрыдались. Отчего же ты один смеешься?

— Если бы мудрецы всегда оставались на троне,— ответил ему Янь-цзы,— на нем навеки пребывали бы Тай-гун и Хуань-гун. Если бы храбрецы всегда оставались на троне—на нем навеки пребывали бы Чжуан- гун и Лин-гун. Эти монархи сидели бы на троне, а вы, мой государь, в плаще из соломы, в бамбуковой шляпе, стояли бы где-нибудь в поле. В изнуренье от тяжких трудов, разве нашли бы вы время думать о смерти? Да и как бы вы, мой государь, обрели этот трон и утвердились на нем? Ведь он достался вам лишь потому, что те государи поочередно его занимали, поочередно его оставляли. И проливать из-за этого слезы — недостойно. Я увидел недостойного государя и его слуг — льстецов и угодников. И при виде того и другого позволил себе усмехнуться.

И тогда Цзин-гун, устыдившись, наказал сам себя штрафным кубком. А каждого из обоих приближенных — двумя.

***

Жил среди вэйцев некий Дунмэнь У. Умер у него сын — а он не печалился.

— Ведь вы любили сына, как никто в Поднебесной,— сказал ему тамошний первый министр.— Отчего же теперь, когда он умер, не печалитесь?

— Прежде у меня не было сына,— ответил Дунмэнь У,— и я не печалился. Теперь, когда он умер, у меня, как и прежде, нет сына. О чем же мне печалиться?

***

ИЗ ГЛАВЫ VII

Ян Чжу говорил:

— Сто лет жизни — большой срок. Прожить его не удается и одному из тысячи. А если и найдется такой — младенчество и старческая дряхлость отнимут у него едва ли не половину. Сонное забытье по ночам, растраченные зря часы дневного бдения отнимут почти половину того, что осталось. Страдания и недуги, скорби и горести, потери и утраты, печали и страхи еще отнимут почти половину того, что осталось. А из оставшихся десяти с чем-то лет не найдется и мига, когда бы человек вполне был счастлив, доволен и беззаботен. На что же тогда человеку жизнь? И какие от нее радости? Красота и яства? Музыка и любовь? Но красотой и яствами нельзя наслаждаться вечно — они приедаются. Музыкой и любовью тоже нельзя услаждаться вечно — и они приедаются. Сдерживаемые наказаниями и поощряемые наградами, подхлестываемые честолюбием и удерживаемые законами, в суете и тревоге соперничаем друг с другом за миг пустой славы и домогаемся посмертных почестей. Одинокие странники, боимся ввериться тому, что видит глаз и слышит ухо, и не смеем отдаться желаниям — истинным или ложным. Понапрасну лишаем себя лучших радостей этих лет, ни на миг не даем себе воли — чем же мы отличаемся от колодника в путах и тяжких оковах?