Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая

Коллектив авторов

Чжэнский государь, прослышав о том, сказал:

— Уж не приснилось ли и судье, будто он делит чужого оленя?

И решил спросить совета у первого министра. Тот же сказал так:

— Сон то был или не сон — судить не берусь. Только Хуан-ди и Конфуций могли разобраться, где сон, а где явь. Но нету в живых ни того, ни другого — кто же теперь разберется? Так что, полагаю, судья рассудил правильно.

***

Сунский Хуа-цзы из Янли, уже достигнув зрелых лет, впал в беспамятство: утром возьмет — к вечеру забудет, вечером отдаст — к утру забудет; в пути забывал, что надо идти,

дома забывал, что надо присесть; нынче не помнил, что было прежде, после не помнил, что было нынче. Весь дом был этим удручен. Пригласили гадальщика, устроил тот гадание — и ничего не распознал. Пригласили колдуна, произнес он заклинание — и не сумел прогнать болезнь. Пригласили лекаря, пробовал тот лечить его— и не сумел излечить.

А в Лу проживал конфуцианец, который сам вызвался исцелить больного. Жена и дети Хуа-цзы предложили ему полдома и половину имущества — лишь бы дал нужный рецепт.

— Эту болезнь,— сказал конфуцианец,— конечно же, не прогнать ворожбой, не усмирить заклинаниями, не излечить иглами и лекарствами. Попытаюсь изменить его душу, переменить его мысли — тогда он, надеюсь, поправится.

И вот попробовал раздеть больного — и тот попросил одежду. Оставил без пищи — и тот попросил есть. Поместил в темную комнату — и тот попросил света. И конфуцианец радостно объявил детям Хуа-цзы:

— Болезнь излечима! Однако умение мое тайно передается от поколения к поколению, и посторонних в него не посвящают. Попробуйте загородить нас справа и слева и дней на семь оставить с больным наедине.

Его послушались—и никто из родни так и не узнал, как он лечил больного. А застарелая болезнь бесследно прошла за одно утро.

Но Хуа-цзы, очнувшись, впал в ярость: выгнал вон жену, избил детей и, схватив копье, погнался за конфуцианцем.

Соседи сумели его удержать и спросили, в чем дело.

— Утратив память,— сказал Хуа-цзы, я был безгранично свободен: не знал даже — есть ли, нет ли небо и земля. Теперь же обрел ее снова — и вновь передо мной предстала вся тьма тревог, что пережил за несколько десятков лет: жизнь и смерть, приобретения и утраты, печали и радости, любовь и ненависть... Боюсь, что и предстоящие жизнь и смерть, приобретения и утраты, печали и радости, любовь и ненависть будут так же тревожить сердце. Сумею ли еще, хоть на миг, обрести забвение?

Цзыгун, услыхав о том, был поражен и поведал обо всем Конфуцию. Тот же сказал ему:

— Тебе этого не понять.

И, обратясь к Янь Хуэю, велел ему все это записать.

***

У некоего Пана, что из царства Цинь, был сын. С детства рос смышленым, а возмужав — впал в помешательство: пение принимал за плач, белое — за черное, благоухание — за зловоние, сладкое — за горькое, кривду — за правду. О чем, бывало, ни помыслит — будь то небо или земля, четыре страны света, вода или огонь, холод или жар — все у него выходило наоборот.

Некий Ян сказал его отцу:

— Совершенные мужи из Лу многосведущи и многоискусны — быть может, они сумеют его исцелить? Отчего бы тебе не спросить у них совета?

И отец отправился в Лу. Проезжая через Чэнь, он повстречал там Лао Даня и поведал ему о приметах сыновней болезни. Тот же на это сказал так:

—

С чего ты взял, что сын твой помешался? Все нынче в Поднебесной сомневаются, где правда, а где кривда, никто не знает толком, где польза, а где вред. Людей с такой болезнью — великое множество. Никто, конечно, этого не осознает. Ведь помешательства одного человека мало, чтоб сокрушить семью. Помешательства одной семьи мало, чтоб сокрушить общину. Помешательства одной общины мало, чтоб сокрушить царство, а помешательства одного царства мало, чтоб сокрушить Поднебесную. Да если бы даже помешались и все в Поднебесной — разве возможно ее сокрушить? А если бы все в Поднебесной рассуждали, как твой сын,— тогда, наоборот, ты бы считался помешанным. Печали и радости, звуки и цвета, вонь и аромат, правда и кривда — кто в состоянии определить их правильно? Ведь и мои слова вполне могут быть заблуждением — а что же тогда говорить о совершенных мужах из Лу! И как могут те, что заблуждаются еще больше, избавить других от заблуждений? Так что, уж чем тратить понапрасну провиант, возвращайся-ка поскорей восвояси!

***

Некий янец, родившись в Яньском царстве, вырос в Чу. И на старости лет решил вернуться в родное царство. Когда проезжал он через Цзинь, попутчик его задумал над ним подшутить. Указал на стену и сказал:

— Это стена Яньского царства.—

И янец побледнел от печали.

Указал на алтарь земли и сказал:

— Это алтарь твоего селения.—

И янец испустил глубокий вздох.

Указал на хижину и сказал:

— Это жилище твоих предков.—

И янец залился слезами.

Указал на могильные холмы и сказал:

— Это могилы твоих предков.—

И янец зарыдал неудержимо.

Попутчик же его расхохотался и сказал:

— Я тебя обманул — это царство Цзинь! —

И янец не знал, куда деваться от стыда.

Когда же приехал он в Янь и увидел там настоящие яньские стены и настоящий алтарь, настоящую хижину предков и подлинные их могилы — печаль его была уже не столь сильна.

***

ИЗ ГЛАВЫ IV

Цзыся спросил у Конфуция:

— Что вы скажете о Янь Хуэе как о человеке?

— Хуэй превосходит меня в человечности,— ответил Учитель.

— А что вы скажете о Цзыгуне?

— Сы превосходит меня в красноречии,— ответил Учитель.

— А что вы скажете о Цзылу?

— Ю превосходит меня в смелости,— ответил Учитель.

— А что вы скажете о Цзычжане?

— Ши превосходит меня в твердости,— ответил Учитель.

— Если так, почему же все они служат вам, Учитель? — спросил Цзыся, поднявшись с циновки.

— Сядь,— сказал Конфуций.— Я расскажу тебе. Хуэй может быть человечным — но не умеет возражать. Сы может быть красноречивым — но не умеет запинаться. Ю может быть смелым — но не умеет робеть. Ши может быть твердым — но не умеет уступать. Я не согласился бы обменять все их достоинства на свои. Вот почему они и служат мне беспрекословно.

***

Учитель Ле-цзы стал учиться— и после рассказывал об этом так:

— Через три года сердце не смело помышлять об истинном и ложном, уста не смели говорить о пользе и вреде — лишь тогда Лао Шан впервые взглянул