Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Скажу только, что постоянные жалобы Сухомлинова на меня Государю в оправдание своего собственного неумения справиться со сложною отраслью управления, его исключительная ловкость вставлять подходящее «словцо» в удобную минуту, его намеки на мою близость к Государственной Думе и, будто бы, подлаживание ей в ее «антимонархических» выступлениях, постоянные его заявления о моей «дружбе» с Поливановым и моей никогда не существовавшей интриге против него, Сухомлинова, – все это, конечно, создавало атмосферу, крайне неблагоприятную для меня, раздражало Государя, несмотря на Его бесспорную доброжелательность по отношению ко мне, и не столько подтачивало Его доверие ко мне, сколько
Неприятных вещей Государь не любил и, как те, кто говорил Ему открыто о таких вещах, так и те, про которых это говорят, – одинаково становились нежелательными в ближайшем антураже и постепенно должны были отойти в сторону и уступить место более «приятным» людям.
Дальше я должен поставить Маклакова. Его роль была двоякая: одною рукою он воздействовал на Мещерского и, угождая ему, снабжал его всякими справками о моей «левизне», об «ухаживании за Думой», о сочувствии «Младо-Туркам» в лице г. Гучкова, о том, что я мешаю ему осуществлять «твердую власть» и измышлять его невероятные глупости по части борьбы с печатью, или, что я покровительствую «жидам», мешая ему, Маклакову, в его известной политике вытравливания еврейского элемента из акционерных предприятий.
Пользуясь этим, материалом, Мещерский в своих писаниях Государю делал вид большой осведомленности о текущей жизни и расшатывал мое положение, поддерживая своего юного ставленника на кресло Министра Внутренних Дел, которого ему так хотелось видеть вершителем всех судеб Росcии, чтобы через него проводить всюду свои мысли, свое влияние и вмешиваться во все назначения.
Другою рукою тот же Маклаков высмеивал меня перед Государем, заставлял Его громко смеяться, когда он изображал сцены в лицах, про то, как я руковожу, будто бы, прениями в Совете Министров и передразнивая (в этом он был большим мастером) по очереди всех Министров, и в особенности, – меня, в защите законности, будто бы попираемой «правыми членами Совета».
В его изображениях эти правые члены: Щегловитов, он сам, Кассо, Рухлов и Саблер, – всегда, конечно, торжествовали, а я, с так называемым, левым крылом, Сазоновым, Тимашевым, Григоровичем, Харитоновым, – всегда был изображаем в самом жалком виде.
Нужды нет в том, что сущность дела была извращена, и даже о ней вовсе не говорилось, так как сам Маклаков многих вопросов просто не понимал, да и слушателям они были не интересны. Главная цель интриги достигалась без ошибки – положение Председателя Совета и Министра Финансов расшатывалось и благосклонность к веселому и забавляющему юному Министру Внутренних Дел увеличивалась не по дням, а по часам.
Этот перечень имен главных участников моей ликвидации должен был бы быть еще значительно продолжен и дополнен. Имена Воейкова, Щегловитова и других закулисных деятелей должны были бы занять соответствующие места, но мне не хочется продолжать моего изложения в этом смысле. Оно и без того очень затянулось, да и прибавка еще тех или других имен ни в чем не изменит сущности дела.
Я указал тех немногих, кому я приписываю главное участие в моем увольнении не потому, что мне хотелось свести с ними какие-либо личные счеты, а только для того, чтобы нарисовать объективную картину той поры и сказать, кому именно принадлежало, в то время, наибольшее влияние на ход событий.
Без этого нельзя дать правильного понимания всей пережитой поры последнего царствования, о котором вообще мало написано правдивого, а то немногое, что
ГЛАВА IV
Императрица Александра Федоровна и особенности Ея характера и ума – Императрица мать и жена. Eе религиозные и мистические настроения. Отношение Ее к Распутину. – Вера в незыблемость русского самодержавия. – Придворная среда и непосредственном окружение Императрицы. – Мотивы Ее враждебного ко мне отношения. – Действительные причины, вызвавшая мое удаление.
Одно имя должно быть, однако, извлечено еще из моих воспоминаний об описываемом времени и значение его объяснено с полною объективностью и с величайшею осторожностью, которая обязательна для меня в особенности по отношение к этому имени. Я разумею Императрицу Александру Федоровну.
Долгие годы после моего увольнения я вовсе не хотел говорить в моих Воспоминаниях о Ее личном отношении ко мне. После всего, что произошло в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге в ночь с 16-го на 17-ое июля 1918 года, мне казалось, что мне не следовало вовсе говорить о Ней именно в связи с моим увольнением, несмотря на то, что Императрица была бесспорно главным лицом, отношение которого ко мне определило и решило мое удаление.
После всего того, что стало известно из опубликованного исторического материала о том, как и почему совершен небывалый акт Екатеринбургского злодеяния, так же, как и всего, что выстрадала русская царская семья с минуты февральской революции 1917 года до роковой развязки, положившей предел ее страданиям, – мне, кто был в течение десяти лет, близким свидетелем всей жизни мучеников, кто видел от Государя столько милостивого внимания к себе и столько явного, чисто делового, доверия, – просто нельзя прикасаться к имени Государя и Императрицы иначе, как с величайшею деликатностью, дабы не оставить впечатления, что личное самолюбие, или еще того хуже – желание оправдать себя и очернить тех, кто уже не может ответить словом справедливого опровержения, двигало моими побуждениями.
Я все ждал, что из среды русской эмиграции, рано или поздно, появятся попытки осветить личность покойной Императрицы и дать правдивое объяснение тех основных черт Ее характера, которыми определялось Ее отношение к наиболее известным теперь явлениям окружавшей Ее поры.
Я считал, что на мне лежит иной долг. Как только стала известна, в ее потрясающей наготе, вся обстановка совершенного злодеяния, я должен был, из благодарной памяти к Государю и Его неповинной Семье, предать гласности, через посредство печати, все известные мне подробности этого неслыханного злодеяния и показать всему миру, кто несет ответственность за него, и тем самым, если и не пробудить чувства справедливого возмущения, – на что так трудно рассчитывать теперь, – то дать хотя бы возможность тем, кто хочет знать правду, не отговариваться, что негде было узнать ее.
Я выполнил мой долг, как умел, через посредство французской периодической прессы – Revue de Deux Mondes и в моей книге, изданной в половине 1931 года под заглавием «Большевизм за работою», «Le Bolchevisme `a loeuvre».
Но время шло, и со стороны русских людей, находящихся заграницею и пользующихся полной свободою говорить то, что они знают о личности Императрицы Александры Федоровны, не появляется воспоминаний и нет попытки объяснить и разгадать то, что составляло сущность Ее мировоззрения.