Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Из других событий того времени память не удерживает почти ничего до второй половины 1916 года.
В связи с уходом Горемыкина и назначением на его место Штюрмера, я припоминаю только один небольшой эпизод.
Как-то днем я сидел по обыкновению дома. Прислуги у нас уже было меньше, и часто мы с женою сами отворяли дверь на звонки. Появляется в один прекрасный день, без всякого предупреждения, Штюрмер, никогда у меня не бывавший прежде, – в вицмундире, с лентою, и говорит, что заехал ко мне прямо из Царского Села, чтобы просить меня не уклониться от помощи ему, в особенности по финансовым делам, в которых он совсем не опытен и не хотел бы смотреть только глазами Барка, «тем более, что ему кажется, что и сам он не знает хорошенько что делать».
Я ответил
На это Штюрмер сказал мне буквально следующее: «да это было так прежде, а теперь этого больше не будет, и правительство очень рассчитывает на то, что Вы ему поможете, согласившись отправиться за границу вести переговоры с Франциею и Англиею, так как у нас дело с ними совсем не ладится». Он прибавил, что хотел бы только знать мой принципиальный ответ, так как, разумеется, предложение будет сделано не мною, а тем, кто питает к Вам самое глубокое уважение. Повторивши мое сомнение в том, чтобы я мог быть полезен в деле, веденном до сих пор не мною и получившем даже направление, которого я не могу разделять, – я имел в виду фиктивную сделку с Английским Банком, – я сказал, что исполню все, что мне будет поручено, если буду иметь возможность изучить то, что сделано, и если получу достаточные полномочия и необходимую свободу действий. На этом разговор окончился и никогда более не возобновлялся. Через три-четыре дня после этого ко мне зашел Покровский, часто навещавший меня, и передал мне, что Штюрмер передал ему Высочайшее повеление готовиться к поездке заграницу. Для чего вел он со мною всю ненужную эту беседу, когда им же было уже испрошено повеление на, командирование заграницу Государственного Контролера Покровского, – остается для меня загадкою, которую я не берусь разрешить.
Приблизительно в то же время умер Председатель Государственного Совета Акимов, и его место занял Куломзин. Многие члены Государственного Совета говорили мне, что они просто недоумевают, почему это назначение не предоставлено мне, но я могу только лишний раз и по этому поводу повторить, что я не испытывал ни малейшего огорчения от того, что выбор не пал на меня, так как предпочитал оставаться в тени и хорошо понимал, что назначение меня было просто недопустимо, так как большая часть людей, которые добились моего увольнения в 1914 году, были налицо и пользовались тем же влиянием, которое решило мою судьбу.
Смерть Гр. Витте и Мещерского не изменила еще всего вопроса.
Я был даже не мало удивлен, когда перед самым новым годом, в последних числах декабря 1915 года ко мне заехал Куломзин и спросил меня, как отнесусь я к его мысли предложить Государю, при пересмотре состава Департаментов Совета на 1916 год, назначить меня Председателем второго Департамента, в котором рассматриваются дела о частных железнодорожных концессиях. Я ответил ему, что был бы рад такому назначению, если бы оно не было сопряжено с несправедливостью по отношению к человеку, вполне достойному, занимающему это место, – Генералу Петрову, с которым меня соединяют самые лучшие отношения. Куломзин сказал мне, что вполне понимает мое отношение и берется лично повидать Генерала Петрова и заранее уверен в том, что он будет рад не послужить помехою моему назначению. Через день Петров приехал ко мне сам и просил меня не отказываться от назначения, так как он ни мало не будет этим обижен, считая что такое назначение есть наименьшее, что могло бы быть сделано для меня, а сам он с большою охотою останется простым членом Департамента, под моим председательством.
Я
Назначение мое состоялось 1-го января 1916 года, и вскоре я представлялся Государю, чтобы благодарить Его за оказанное мне внимание. Прием был обычно ласковый. Государь передал мне, что Куломзин довел до Его сведения о моей «щепетильности», как Он сказал, но был рад оказать мне хотя бы небольшое внимание и прибавил: «Я Вас совсем не вижу, но часто вспоминаю Вас и уверен в том, что Мне скоро придется обратиться к Вам, когда настанет пора подводить итоги войны и думать о справедливом вознаграждении России за все понесенные ею жертвы».
Его внешний вид был весьма бодрый, вера в благополучный исход войны казалась мне непоколебленною, несмотря на все неудачи, меня Он ни о чем не расспрашивал и не мне же было огорчать Его изложением моего, всегда мрачного взгляда на вещи.
Я сказал только, что готов отдать все мои силы на то, чтобы быть полезным Ему и родине, но не знаю только, смогу ли я быть полезным. Последние слова Государя на этот раз были: «Вы, Вл. Ник., все так же грустно смотрите на будущее, как смотрели и раньше, когда мы говорили с Вами о наших военных делах, но, – Бог даст – доживем до лучших дней, когда и Вы забудете все Ваши тяжелые думы».
Весь 1916 год прошел для меня в той же замкнутой обстановке. Кроме Государственного Совета, я нигде не бывал и мало кого видел, помимо моих прежних сослуживцев и друзей. Дела на фронте принимали все более и более грозный оборот.
Внутри нарастало нервное положение под влиянием того же фактора. Дума все резче и резче поднимала свой голос.
Правительство терпело все большие и частые перемены, так как Министры сменялись с невероятною быстротою, и на смену ушедших приходили люди все более и более неведомые, и все громче стали говорить о так называемом влиянии «темных сил», так как никто не понимал откуда берутся эти новые люди, с их сомнительным прошлым, сумбурными планами и полною неподготовкою к делу управления, да еще в такую страшную пору.
Все, что происходило в Совете Министров, выносилось наружу, доходило до меня через посредство или бывших моих сослуживцев, или же через всякого рода господ, пристраивавшихся около правительства или отходивших от него, каковы Гурлянд, Белецкий, Андроников, и благодаря этому, несмотря на всю замкнутость моей жизни, я знал все, что происходит кругом, и не знал только того, что назревало в подполье, хотя при частых моих встречах с Поливановым я всегда слышал от него, что Петербургский гарнизон и в особенности скопившиеся в огромном количестве составы запасных батальонов находятся в полной дезорганизации, вне всякого действительного надзора офицерского состава и представляют величайшую опасность.
Из Государственной Думы нервное настроение перекинулось и в Государственный Совет, и там все чаще и чаще стали раздаваться голоса о «влиянии темных сил». Профессор Таганцев однажды открыто с кафедры произнес слова, что «Отечество в опасности», если не будут приняты немедленно самые решительные меры к тому, чтобы остановиться на краю пропасти.
Его речь была произнесена с глубоким и искренним волнением, старик плакал, большинство присутствовавших разошлось в гробовом молчании. Началось сближение между Государственным Советом и Думою на почве так называемого «общественного объединения», но к этой группировке примкнуло сравнительно небольшое количество членов по назначению, из партии «центра». Я держался совершенно в стороне и не принимал в этом движении никакого участия. Как председатель группы беспартийных, я старался быть совершенно в стороне от всякого оппозиционного движения и вместе с Кн. Васильчиковым и Бар. Икскулем открыто говорил о бесполезности и даже недопустимости для членов по назначению какого-либо активного участия в этом движении. Такая осторожность с моей стороны не избавила меня, однако, как я расскажу дальше, от новой клеветы.