Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Тягостное впечатление оставил во мне самый вид суда. Зала, в которой для публики было приготовлено большое количество мест, была почти пуста, и только передние ряды стульев были заняты. Подсудимые были окружены охраною Преображенского полка самого неряшливого вида и притом с таким злобным выражением лиц по отношению к обвиняемым, что порою становилось жутко смотреть на эти озверелые лица, и не мне одному приходила в голову мысль как бы эта стража не покончила с подсудимыми вне заседания.
Покойный Великий Князь Сергей Михайлович, вызванный также свидетелем по делу, спускаясь со мною по лестнице после моего допроса, сказал мне, что он сомневается, чтобы Сухомлинов и его жена вышли живыми из залы заседания.
Закончу эту часть моих воспоминаний тем, что скажу, что несмотря на все, что я испытал тяжелого и несправедливого от Сухомлинова, несмотря на то, что я считаю его одним из главных виновников катастрофы, постигшей Poссию, я не считаю его виновным в измени перед своею родиною.
Он виновен в том, что был преступно легкомыслен на своем посту, что смотрел на все глазами своей жены, окружал себя, в угоду ей, всякими проходимцами, давая им возможность знать то, о чем они не должны были иметь никакого понятия, и, в особенности быть может тем, что он имел самое вредное влияние на Государя, отвлекая Ею внимание всякими пустяками от серьезного дела. Справедливость по отношению к Государю-мученику заставляет опять и опять сказать, что он настолько любил свою родину, питал такой живой интерес к армии и флоту, что Военному Министру не было никакой надобности искать для себя опоры в тех приемах, которыми он думал укрепить свое положение, тогда как именно он больше, нежели кто-либо из окружающих, мог направить Государя на иное отношение к делу.
Единственное этому объяснение заключалось в том, что по своей природе Сухомлинов не был способен ни на что иное. Он сам был непростительно легкомыслен и сознательно или бессознательно вел Государя туда, где сам был силен, то есть на путь мелких бытовых частностей военного дела, затушевывая прибаутками и мелочами все, что было существенного.
Чрезвычайная следственная комиссия допрашивала меня в полном составе только один раз и предполагала продолжать допрос еще впоследствии, но это продолжение так и не состоялось. Мне задано было только два вопроса:
1) при каких обстоятельствах состоялось назначение А. А. Макарова Министром Внутренних Дел и кому принадлежала инициатива в этом выборе.
2) На каком основании и в силу каких законов происходили, за время моего председательствования в Совете Министров, роспуски Государственной Думы будто бы до окончания сроков полномочия ее членов.
Я ответил по первому вопросу, что инициатива принадлежала лично мне и, на предложение изложить подробности воспроизвел все, что относилось к этому вопросу, начиная от беседы со мною Государя в Киевском дворце в день смерти Столыпина и отъезда Государя в Крым.
Во время моего показания Муравьев все время перелистывал какую-то тетрадь, иногда вставляя мелкие подробности, утраченные моею памятью, и, затем, по окончании моего показания заявил мне: «Ваши объяснения отличаются большою точностью по этому вопросу Комиссия не имеет более надобности в дальнейших разъяснениях».
По второму вопросу Муравьев только повторил заданный мне вопрос, а самый допрос производил знаменитый автор приказа №1 и вновь напеченный сенатор, недавний присяжный поверенный, Соколов. Он только что оправился от побоев, которые были нанесены ему на фронте, и носил на голове шелковую черную шапочку.
На поставленный мне вопрос, я ответил коротко, что за все время с сентября 1911 года и по январь 1914 года, пока я был Председателем Совета Министров, Государственная
По-видимому, ответ мой всем показался и простым и естественным, но Соколов и тут нашел нечто неясное и «едва ли законное», как он прибавил, а именно, Дума и Совет были распущены на Рождество 12-го декабря, а указ мною помечен подписанным 7-го числа. По его мнению, «тут что-то неладно, очевидно, что палаты распущены за пять дней до срока, который им объявлен». Мы обменивались несколько минут нашими взглядами на незакономерность такого моего действия и, видимо, остались каждый при своем мнении. Присутствовавший в заседании Сенатор Иванов, которого я знал по его службе в Государственном Контроле, поддержал мою точку зрения, заметивши, что Следственная Комиссия могла бы скорее обвинить Председателя Совета Министров в незакономерности, если бы он пометил днем роспуска Думы самый указ о роспуске при нахождении Государя в отъезде и даже возбудить вопрос о подложности пометки.
Председатель положил конец нашему спору торжественным заявлением, что Чрезвычайная Следственная Комиссия войдет в свое время в оценку рассмотренного ею вопроса и постановить окончательное свое решение.
Затем мне было предложено дать мои объяснения по некоторым частным вопросам одному из следователей при Комиссии, Товарищу прокурора Московской судебной палаты Голембовскому (быть может я не точно воспроизвожу его фамилию), который находился тут же и пригласил меня немедленно к себе в кабинет. С ним я имел впоследствии еще два или три свидания, и все они были посвящены вопросам о моих спорах с Министром Внутренних Дел Маклаковым об ассигнованы денег на поддержку печати, и когда допрос был окончен, и следователь стал записывать мое показание, то он протянул мне синюю обложку и в ней предложил прочитать всеподданнейший доклад Штюрмера, как Председателя Совета Министров, от июля 1916-го года, прибавивши: «Вас это поинтересует».
Этот доклад содержал в себе прямую, неприкрашенную ложь.
В нем говорилось, что в Государственной Думе образовался так называемый «прогрессивный блок», поставивший себе целью дискредитировать принцип монархии и личность Монарха перед общественным мнением, указывать обществу на опасность, которая грозит стране, если не будет спешно положен предел злоупотреблениям власти, и – проводить явно республиканские идеи. Из Государственной Думы этот блок перешел уже в стены Государственного Совета и успел завербовать большое количество членов не только среди выборных членов, но и среди членов по Высочайшему назначению. Его душою в Совете, и главным проводником превратных идей, сказано было в докладе, являюсь я, причем я руковожусь исключительно личным самолюбием, так как я до сих пор не могу примириться с увольнением меня от должности Председателя Совета Министров и пользуюсь моим чрезвычайно влиятельным положением среди членов Совета, чтобы сеять смуту. Доклад заканчивается тем, что Штюрмер представляет этот печальный вопрос на личное решение Государя и испрашивает Его указаний. Никакой резолюции на докладе положено не было и только сбоку на первой странице поставлен синим карандашом обычный знак: черта с двумя точками, как указание на то, что доклад был прочитан.