Из невозвратной стороны
Шрифт:
Женечке досталась роза. Она, как в кресле, возлежала на ней и духом тонким наслаждалась, нектар попивала. Громадная роза, по краям листьев бордо, потом сиреневый цвет, а сердцевина оранжевая. А я на ромашке, аки на солнышке, растянулась. А лепестки белые лучиками вокруг меня.
Так здорово! Цветы качаются, то приближают нас друг к другу, то отдаляют, от ароматов цветочных головка кружиться начинает. Не упасть бы. И начинаешь понимать, о чём они говорят-качаются, что поведать хотят…
Рос среди них цветок и любви жаждал. Не хотелось ему, как всем,
Тихий он был. Но в тихом омуте не только черти, но и красота водится. Красив он был, прямо шедевр природы, и любви жаждал такой же красивой, как и он сам. Другие цветы посмеивались над ним, жалели: ишь, любви какой-то захотел!
В расписную вазу надо, и чтобы художник натюрморт с нас написал, а потом – на выставку. Слава – наша, а художнику – деньги. Так и случилось. Красивый натюрморт получился, но что-то не то в нём не было. Нежности… души, что ли, не было. А у него была. Цветок любви жаждал. И он поднялся в облака, но и там её не нашёл. И сиганул он с высоты, из облаков, на землю. Вот дурак! Полетел и превратился от морозюки в лохматую снежинку. Его вертело, кружило ветром, но он летел к своей мечте.
Стал снежинкой-звёздочкой. Прекрасной звёздочкой, достойной любви. И сочинил песню о любви. Такой на земле не было. Ведь в поднебесье сочинил. Он летел и пел. А она стояла с высунутым язычком, снежинки ловила. Тоже дура. Молоденькая, не наигралась ещё. Ей хорошо. И язычок у неё тёмно-лиловый был – чернику ела. Он, чтобы она его сразу заметила и полюбила, на язычок сел. Звёздочка-снежинка засияла на тёмно-лиловом язычке живым произведением искусства. Не музейным. И осветила прекрасное создание – их любовь. Все, кому повезло увидеть, остолбенели от невиданной красоты. Даже охать-ахать были неспособны.
И он запел о прекрасном чувстве… но не допел. Растаял и превратился в капельку на лиловом язычке. В маленькую капельку-брильянтик, которую барышня и проглотила. Такую песню испортила, бестолочь, и сюжет поэтам!
А ведь от восторга, волнений, вдохновений стихи рождаются. Даже поэзия зажужжала.
Это вам не страдания-расставания рифмы плести. Жужжат рифмы у поэток, не дают жить спокойно. А жужжание всё громче, воробьём вокруг вьётся, вот-вот поэзией обернётся. Но рифмы, тем более воробьи, не жужжат так противно, хотя рифм сколько угодно противных, но они всё же не воробьи. А так, слепни, на воробьёв похожие.
– Слепни! – заголосила я.
– А что это такое!?
– Это хуже комаров-кровососов. Тело с мясом выдирают, когда жалят. Жуть, как укусы чешутся и не проходят долго. А размером – с воробьёв! Загрызут.
Волнения и тем более вдохновения ушли куда-то. Отгонять мы их начали. А они отлетели, собрались в тёмную стаю – и на нас. Жуть! Сожрут!
Нас опять волнения, но без вдохновений, охватили, и мы вниз бултых, в воду море-океана Москвы.
Слава богу, если он есть, конечно, хорошо, что мы не совсем в коридоре времени прописались.
А на острове вспышки яркие, там много радости и добра. Поэтому там так всё светится.
– Думаешь?
– Да. И отставить ненужное словоблудие! Вперёд, в город света и радости, – приказала капитан.
– Слушаюсь! Но как?
И мы задумались. Паруса порваны, не сдержать больше ветер. Как дойти до острова света и радости?
– Давай по-бурлацки, – предложила я.
– Это как?
– Лямку на плечи и с песней. Мы по бережку идём, песню солнышку поём.
И они пошли. Солнышко отражалось в воде, и они шли по нему, стараясь поднять больше солнечных брызг. Брызги летели во все стороны и были похожи на хрусталики. Кто не ходил под лямкой, тот не может представить, каково это. Попробуйте. А если держать цепь руками, то это уже не по-бурлацки, да и брызг меньше.
– Давай пароход сделаем, – сказала я. – Новая ступень прогресса.
– Это как?
– Ты с одной стороны, я – с другой. Вроде колеса – и дуду! Поехали.
– А ду-ду обязательно?
– Конечно. Мы же пароход теперь. Новая ступень прогресса.
И мы запароходили и так разогнали, что из-под форштевня волна пошла. Ура-а-а! И бац!.. Удар – и мы опять плаваем, как… ну… как эти…
– На риф налетели, пробоина в правом борту! – заорала я.
– Без паники, – осадила капитан, она была сурова, когда командирила.
Мы сели на мель. А дальше опять глыбь моря-океана Москва по колено, а то и по пояс. Труден путь к счастью. А город сиял и манил блеском прекрасных таинств. Только красота и таинства могут так сиять. Надо было как-то перетащить корабль через мель, чтобы дойти до прекрасной мечты.
– Не судьба, – вздохнул кэп. – Если только бросить корабль на произвол судьбы и вплавь, то есть пёхом, дойти до острова. Но сие недостойно морского волка-поэта.
– А я морячка – поэтка, что ли?
– Мы стоим у ворот.
– Водяных, что ли? За которыми собрано всё мерзопакостное, что есть в столице?
– Бунт на корабле! Бунтарей за борт!
– Я уже за ним.
– Тогда на рею.
– Садистка вы, кэп.
– Моли судьбу, несчастная, а то тебе вздёрнутой на рее болтаться.
– Господи! Еси на Небеси, за что муки египетские? На Парнасе чуть в говно не вляпались, на корабле петлёй грозят за правду-матку. Как негуманно, не либерально! Это от зависти. Да и рея твоя треснет. Я девушка при теле.
– Ах! Ох!
– Да уже один форштевень чего стоит.
И я натянула мокрое платье на груди. Женя смутилась и отвернулась.
– Всё равно на рею. Теперь за хвастовство.
Кэп поставил весло вертикально, и я полезла по нему. Немножечко, но влезла, и бултых в воды: рея не выдержала. И мы опять барахтались в воде.
– Так мы идём туда, где ждёт нас судьба, – сказала кэп.
– Давай как ляжет!
– Кто?
– Деревня Фортуна. Метнём: решка – не идём, орёл – идём.