Из невозвратной стороны
Шрифт:
Есть маленькие, тихие фонтанчики – это камерные оркестры. А птицы – солисты. Кругом цветы поэзии святой.
– Да, да! – Он увлёк меня на диван.
И я утонула в кожаном комфорте и его объятиях. В объятиях поэзии. Он нашёптывал мне о поэзии и всё крепче прижимал к себе:
– Я читал ваши стихи, они наивны и прелестны. Они заслуживают того, чтоб увидеть свет.
Сердце у меня перестало биться. А он всё более вдохновенно говорил о чистоте и возвышенности поэзии.
О,– Помнишь, как писал наше Всё? И было б непозволительно, кощунственно повторять то, что он так возвышенно… Нет-нет, я недостоин этого…
А потом! Что было у нас, между нами потом… Он обессмертил меня.
– Ты хочешь, чтобы я обессмертил тебя? Так же.
И он продолжал шептать. Я не знала, что было «потом» и чем он меня обессмертил, но прошептала. Вернее, простонала:
– Да…
– И я это сделаю, ты будешь гордиться этим всю жизнь и рассказывать…
Он продолжал нашёптывать о высоком, о чём-то поэтичном и гладить колени. Всё выше и выше ползла его рука и добралась до трусиков:
– О! Какие у вас тонкие, изящные кружева. Божественно!
Только эстет-поэт мог определить качество.
И он стал стягивать трусики, прерывисто дыша и вдохновенно бормоча:
Падают снега, снега.Превращая снега в кружева.И забуду я о снегах, снегах,Я весь там – в кружевах, в кружевах.Помогу тебе издать…
Лучше снять…
Назовём сборник так:
«Треугольная пена кружев-труселей».
И было непонятно, то ли снять трусики, то ли издать «Треугольные трусики».
– Я помогу тебе вступить в Союз поэтов. Мы и там будем рядом. Вспомни, как у нашего Всё с Керн было… Это сама поэзия в высочайшем проявлении жизни.
Он всё старался снять трусики, потел, но у него не получалось. И он попытался перекусить резинку зубами.
– От вас пахнет, – сказала я.
Сознание возвращалось ко мне поэзией!
– Как точно вы подметили, – сказал он.
Но от него просто пахло. Как в метро в часы пик.
А на кончике носа висела капелька и блестела. Я наконец поняла, что он хочет.
– Впервые классику, поэту, я на диване рада дать, – прошептала я ему на ухо.
Хресть по роже! И рассекла её поэтическими перстнями с каменьями девятнадцатого века.
Пригодились, помогли не замараться.
Пролилась кровь.
Я
Я сняла их и швырнула на окровавленную рожу. И заморское чудо покраснело от стыда и крови.
Он не двигался.
Прям как на дуэли сражённый. Такие теперь дуэли.
Я шла по улице и бормотала: «Увижу ль снова ваши сени, Сады поэзии святой?! Увижу ль вас, её светила?»
А ведь сама из садов сбежала, оставив божественные кружева. Все обращали на меня внимание, так мне казалось.
И всё время оправляла подол и держала корзиночку с пирожками ниже живота. Я думала, что все видят, что я без «ничего».
Мне было… Не передать, как мне было.
У меня цвет лица был зеленоватый от мысли: все видят, что внизу. Вернее, ничего. И все видят. А если нет, то что тогда так пялятся? И я искала магазин, где можно купить и закрыть это «ничего».
Не находила, металась, а спросить боялась почему-то.
– Деточка, что вы ищете? – спросила дама.
Я решилась и сказала что.
– Голубушка, вы перед ним стоите. А вы что, свои как сувенир кому оставили?
Тоже мне, столичный юмор.
И я вбежала в магазин и купила, и не хуже, чем на лике классика оставила. Тут же в примерочной и надела. И поплыла, источая сияние, к кассе. Кассирша взяла этикетку и спросила:
– А где товар?
– На мне.
– Покажи.
– Здесь?
– Можно и в милиции.
И я задрала платье.
– Да вы что? Вот провинция, шуток не понимает.
Я поставила корзиночку с пирожками на пол и полезла в лифчик за кошельком.
– А что в корзиночке? – спросила кассирша.
– Змеи.
Её выбросило из кассы.
– Во Москва задрипанная – шуток не понимает.
И мы подружились с Верой и её подружками.
Сидим пьём чай.
А из нашего окна Москва древняя видна.
До чего гожо-то!
Не могу наглядеться.
Слов не могу подобрать, захлёстывает меня всё.
Не ровен час, и улететь смогу…
– Хочешь винца сухенького? – спрашивает Вера.
И я подставляю блюдце, чтобы насыпала. А она в рюмку наливает.
Но мы тоже не лыком шиты: я беру рюмку и ставлю на блюдце. Чтобы не пролить на скатерть. Но девочки поняли и смеются. Хорошо так. И я с ними.
– А вы там что пьёте?
– У нас первач на малине, смородине, землянике, душице, зверобое, смородинных почках, из яблок, на коре дубовой коньяк, грушовка, вишнёвка…
– С ума сойти! И ты всё это пробовала?
– Пробовала? Ха! Пью… стаканами.
Девочки рты открыли и закрыть не могут. Как парализовало их.
– Молоко парное.
Они ожили и покатились со смеху:
– Луговушка ты наша самогонно-молочная! Тебя в Москву надо. Жаль, так с классиком будущим получилось.