Из невозвратной стороны
Шрифт:
– Из репертуара примадонны Пукиной!
– Аллы.
– Куски.
Или письки. Не слышно. Всё одно.
– Давай любое, что по телику гоняют.
– Жлобье! А что ментуру-то вызывали? – спросила девица с псом.
Пианист играть не стал. Он позвонил в колокольчик, что висел у него на груди на ленточке от престижной награды. И ему подали на подносе – томике Ахматовой – гранёный, с отбитым верхом бокал водки. На втором подносе – творении Солженицына – закусон. Как и положено, наижирнейшую, наинежнейшую,
– Да не оскудеет рука дающего, – прохрипел дающий.
– Да примет с благодарностью рука пьющего, – ответил пианист.
Выпил, поклонился. И, откинув воображаемые фалды фрака, сел.
Как крылья взлетели руки.
Он замер. Сейчас начнётся, и зал двора содрогнётся.
Финал трескучей авангардной постановки в декорациях помойки: среди мусорных контейнеров с разноцветными пакетами, набитыми отбросами, ободранных кресел «Ампир», полированной, почти новой стенки, книг, на которых стояло пианино и возлежали в живописных позах пьющие, девицы, собаки.
И…
Сквозь мусор авангарда полились тихие звуки. Они превращались в мелодию, и она заполняла всё. Это была мелодия души, добрая и светлая. Всё замерло. Даже птички замолкли.
Прохожие сворачивали с тротуара и шли к помойке.
Вот громадная связка воздушных шаров пришла к помойке.
Шары были разных цветов: белые, красные, синие, оранжевые, голубые – всякие. Только чёрного не было. У громадины были ножки, поэтому она пришла. И остановилась рядом с пианино.
Букет слушал музыку.
А она возникала из ниоткуда, и ручейки мелодии говорили о чём-то. Мелодия эта становилась то громче, то почти совсем исчезала, то вновь звучала ниоткуда.
Она рядом и неуловима,
И вот она исчезла.
Пианист перестал играть.
Стало тихо.
И был слышен шелест аплодисментов первых листочков тополей.
И как плачет пианист.
И как хлюпают носами девицы.
Разноцветная громада шаров поднялась по книгам, и девушка, что держала их, отдала связку пианисту.
Пианист поцеловал руку девушке, привязал к шарам колокольчик и подпрыгнул. Шары взлетели.
И пианист с ними.
Чудо!
Нет, так казалось. Пианист подбросил шары, и они медленно поднялись вверх разноцветным чудом. Зацепились высоко за провода и повисли цветной радостью над помойкой.
Всё ожило.
Только не у меня. Надо идти в комнату, но не хотелось.
Здесь была жизнь, а там – схлопнувшийся до размера квартиры другой мир, где пахло кухней, лекарствами. Прелестный запах. Куда уж прелестней.
А на ровненьком сереньком небе светлые пушистые облачка. Они появлялись издалека, как прошлое. И в каждом облачке частица жизни. Приближалось светлое прошлое…
Она
Она была облачена в тёмные одежды. Потом стала медленно раздеваться. И из темноты появилось лунное тело с торчащими в разные стороны грудями.
Я пытался запомнить всё: как она появилась, как совершенно бесшумно раздевалась в лунном свете, как потом легла рядом.
Это был сон. Нет, не совсем.
Надо было встать и записать всё, чтобы не забыть.
И проверить, сон или нет.
Но я не встал. Просто старался запомнить всё. Проговаривал про себя для надёжности всё, что происходит. И незаметно ушёл куда-то.
Утром солнца не было, и облаков акварельный мир застыл без красок и движения. Всё такое ровненькое.
И всё равно было беспокойно. Но непонятно от чего. Приснилось что-то, но вспомнить я не мог. Жаль, ночью не встал и не записал. Вот так каждый раз. Ведь давал слово пересилить себя и записывать. Дурак!
А быть может, было что-то интересное, даже хорошее.
Я вспоминал… но не вспомнил. Повернулся… У стенки на кровати лежала она. И чёрные глаза глядели на него.
Они были тёмные-тёмные и большие. Я стал глядеть в них, они расширились, и я вошёл в их чёрный мир.
Вокруг была только чернота. Я понимал, что стоит на грани. И если приблизится ещё немного, то возврата не будет. Было страшно.
А она сама приблизилась, прикоснулась губами, и её острые груди изгнали страх, и тёмный космос глаз поглотил всё!
Что там? Кто знает. Оттуда не выходит ничто: ни свет, ни мысли, ни чувства.
Всё там.
Я не знал, когда это произошло. Может, давным-давно? Нет, совсем недавно. Вчера. Шестьдесят лет назад.
Я так и не узнал, что там.
Я не заметил, как ушёл из мира, часть которого наблюдал с балкона.
Культуру погрузили в мусорку и увезли на помойку.
В вещах копошились люди и отбирали нужное.
Вещи – не культура, они всегда нужны. Классиков тоже увезли на свалку вместе с хорошим пианино. Очень хорошим, таких теперь не делают.
А что оставили? Что оставили, то и оставили. Смотри ящик, там интеллигенция впаривает массам истинную культуру.
Я не смотрел ящик и не знал, какая должна быть истинная культура, которую впаривают.
Но было жалко всё, что увезли на свалку.
Осталось ожидание. Оно ястребом висело в квартире. Я это чувствовал физически. Но только не знал, когда оно спикирует и что принесёт.
Как всё рационально устроено. Сначала сигналы, что твоё время заканчивается. Потом они превращаются в полноценные недуги, которые всё настойчивее дают о себе знать. А затем следует немощь. И ты смиряешься, понимаешь необходимость неизбежного. И даже его пользу.