Из одного котелка
Шрифт:
— И тебе, мамаша, мы желаем, чтобы вернулись твои сыновья, — сказал я взволнованно. Эх, если бы я раньше знал!.. Но она не подала и виду. Только глаза ее заблестели в свете керосиновой лампы, а маленькие губы задрожали, словно на что-то жалуясь. Это длилось всего минуту. Маленькая комната наполнилась нашими шумными голосами…
Все пили по очереди. Никто не имел нрава отказаться. Таков был обычай. В нашем расчете его тоже строго придерживались.
— Не забудьте оставить Соколову, — проявил заботу о товарище Данилов.
— Обязательно. Хорошо, что напомнил. Через полчаса сменишь его возле орудия, — сказал я.
Артиллеристы разразились громким хохотом.
— Значит,
— Семеро детей было у матери, — ответил с улыбкой рядовой Черпак и, глядя на лысую голову Бойко, добавил: — Да вот беда, не все получились удачными…
— Некоторые даже очень неудачными, — понял намек ефрейтор и схватился за нос.
— Ну что, съел, дружок? — засмеялся Данилов, хлопнув по спине Черпака, крепко сложенного широколицего пария с огромным носищем коричневатого цвета. Его нос был постоянным объектом различного рода шуток и колкостей со стороны артиллеристов не только нашего расчета.
Однако Володя не обижался, но, когда его упрекали в чрезмерном пристрастии к «горючему», бормотал себе под нос:
— Эх, друзья, если бы у вас так сложилась жизнь!
А теперь он весело смеялся вместе со всеми.
— А я, ребята, чувствую себя за этим столом, как у себя дома… Мне даже кажется, что война уже закончилась… и вот сижу и жду девушку, — вслух размечтался Орлов.
— Зачем ждешь, Коля? Лучше выйди ей навстречу, а то еще кто-нибудь тебя опередит, — обнял его рукой за шею сидевший рядом с ним Борисов.
— Я, парень, в твоем возрасте… — начал Данилов.
Висевшая в углу лампа бросала тусклый свет. Он отражался на раскрасневшихся лицах моих боевых товарищей и блуждал по пустым стенам, пробивался через зелень плащ-палаток, которыми были завешены окна. В комнате было жарко, но никому не хотелось выходить во двор, хотя оттуда и доносился ароматный запах сена и зерна, освещенного серебряным светом луны, которая медленно выкатывалась из-за пологого холма. И только гомон человеческих голосов и задушевный смех долго слышались в ту августовскую ночь, проникая между бревнами стен домика мамаши наружу.
И последующие вечера мы проводили таким же образом. Присутствие мамаши придавало им особую прелесть. Она принимала участие в наших шутках, не пропускала «своей очереди»… Мы чувствовали, что и она радуется вместе с нами этому короткому отдыху, который выпал на нашу долю после стольких дней и ночей, проведенных вдали от дома, в огне и дыму фронтовых сражений… Нам было хорошо у мамаши. Мы жили этими вечерами. Вряд ли кто из нас мог похвастаться, что имел много таких вечеров в своей жизни. Мне, например, было тяжело вспоминать о них. В батарее почти не осталось фронтовых друзей, с которыми я делился в Кавказских горах последним куском хлеба или щепоткой едкой махорки… Личный состав моего расчета состоял теперь из нового пополнения. Ведь фронтовая судьба беспощадна. Затяжные оборонительные, а затем наступательные бои стоили немалых жертв… Однако каждый из нас понимал цену свободы, за которую мы сражались. А она была и будет бесценным сокровищем для миллионов людей и целых поколений.
Вечера мы проводили теперь за общим столом. Никто из нас не хотел думать о том, сколько это будет еще продолжаться. Солдат никогда не знает, что его ожидает завтра, даже в мирное время, не говоря уже о войне, и поэтому пользуется каждой свободной минуткой. Наш расчет радовался вечерам, проведенным у мамаши. Ночи казались нам короткими, хотя сон у нас был крепким, здоровым, как всегда после тяжелой работы. Пьянил запах свежего сена и пахнущих смолой стен. Мы спали вповалку, один возле другого. Места на деревянном полу хватало всем. Мамаша же ложилась на гуральской
Рассвет мы встречали уже на ногах. Вытирали орудие от росы и подвергали его необходимому утреннему «туалету»… Наши сердца наполнялись радостью, когда команды старшего офицера батареи, словно эхо, повторялись командирами расчетов. Сверкала вспышка, раздавался грохот выстрела, содрогался воздух. Мы радовались, зная, что наши снаряды накрывают в это время гитлеровскую батарею, колонну автомашин или пехоту. Мы всегда с нетерпением ждали команды «Огонь!».
Но в те дни мы ждали и другого, а именно… времени обеда. Нет, я имею в виду не те минуты, когда повар Ваня Малашкевич разливал одинаковые порции горохового супа, щей или еще чего-нибудь в наши котелки… Конечно, этой минуты мы тоже ждали, иногда даже с нетерпением. Но в те дни на бещадской земле мы ждали времени обеда и по другой причине: в это время пас навещала мамаша… Она появлялась всегда со стороны опушки леса. Шла мелкими шажками, медленно, осторожно, держа в руках глиняные кувшинчики. Мы молча стояли и смотрели в ее сторону. От яркого солнца резало глаза. Каждый был занят своими мыслями, которые уводили нас в далекое, незабываемое царство воспоминаний и сыновних грез…
Мы понимали друг друга без слов.
Затем мамаша опускалась на пустой ящик из-под снарядов и рукавом белой льняной рубашки вытирала капли пота с загоревшего лба, худого лица, тонкой шеи… и улыбалась, видя, с каким наслаждением пьем мы холодную родниковую воду и поглощаем сочные лесные ягоды.
— Не ходите больше в лес. Это опасно… Можно наскочить на мину. Ведь саперы не успели еще как следует прочесать лес, — беспокоились мы о ней.
В эти минуты лицо ее озарялось улыбкой, разглаживались морщинки на лбу и вокруг глаз.
— Я знаю здесь каждый камешек и кустик, все лесные поляны и даже растущую на них траву… Многие годы эта земля ласкает мои босые ноги… Мне ли ее бояться? То, что я делаю, напоминает мне о моей прежней жизни, сыночки!.. Так не лишайте меня этой радости…
Мамашу трудно было вызвать на откровенность. Однако все мы были взрослыми людьми, а некоторые имели даже большой жизненный опыт. Поэтому мы догадывались, что она понимала под этими радостями, которые развеялись, словно туман на рассвете. Мужа привезли на крестьянской телеге. Он лежал на влажном, забрызганном кровью сене. Глаза его были уже закрыты, как будто бы он не хотел больше видеть этого неба над бещадской землей, которое в 1932 году не помогло крестьянам-повстанцам в их борьбе за работу, хлеб и уважение человеческого достоинства. Семь лет спустя под этим небом умирал от ран ее старший сын. 16 сентября 1939 года рядовой Войцех Грабец был в числе оставшихся в живых двухсот солдат разбитой 21-й дивизии, которые прорвали кольцо немецкого окружения. Их вел генерал Кустронь. И все они — остатки третьего, и последнего по счету, большого соединения армии «Карпаты» — остались лежать на лесной поляне под Улазовом…
Лес оказался для нее жестоким. Четыре года спустя средний сын Янек ушел в партизаны и вскоре был схвачен немцами. Гитлеровцы приказали соорудить несколько виселиц. На одной из них рядом с Янеком был повешен и младший сын мамаши… последняя радость ее жизни. С тех пор она почти каждый день приходила в лес. Летом собирала малину и чернику, а зимой кормила голодных птиц.
Мы боялись за мамашу, по запретить ей ходить туда не имели права. Эти ягоды были для нее воспоминанием о тех далеких годах материнского счастья и радости. Медленно тянулось время в ожидании вечеров за общим столом, родниковой воды в жаркие дни и ягод, налившихся сочным красным соком. Так прошла неделя, наступила вторая…