Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта
Шрифт:
Хорошее начинание было в корне испорчено. Дух истинной научной мысли отлетел от страниц «Врачебного вестника». В 1933 году журнал прекратил своё существование.
Я не был бы объективным, говоря о жизни русских врачей за рубежом, если бы обошёл молчанием те возможности научного и практического усовершенствования, которые Франция предоставляла врачам-иностранцам.
Двери всех парижских клиник и больниц были всегда широко открыты для врачей всех стран. Все они встречали со стороны их руководителей самое предупредительное отношение. За 13 лет моих хождений по парижским клиникам и больницам я не запомню ни одного случая, чтобы врач-иностранец почувствовал в их стенах какое-либо недоброжелательство по отношению к себе. Кличка «поганого иностранца» оставалась позади — за дверями больниц и клиник. Экспансия
Читателю, возможно, будет немного непонятно, каким образом эту повышенную любезность и предупредительность верхушки французского медицинского мира можно сочетать с теми драконовскими мерами, которые синдикат французских врачей применял по отношению к иностранцам в их практической врачебной деятельности?
Причина этого явления заключается в следующем: врачи университетских клиник и крупных больниц Франции представляют собою научную аристократию медицинского мира. Их клиническая карьера многоступенчатая: каждая ступень достигается путём сдачи особых конкурсных экзаменов. Квалификация врачей, занимающих низшие ступени этой лестницы, — повышенная по сравнению со всей остальной врачебной массой; занимающих высшие — исключительно высокая.
Клинические и больничные врачи Парижа и других крупных медицинских центров Франции, как правило, не состоят членами врачебных синдикатов. На всю основную массу французских врачей они смотрят свысока. Присутствие иностранцев в стенах государственных лечебных учреждений никакой опасности для их кошелька не представляет. Иностранцы эти работают в клиниках бесплатно и никаких штатных мест не занимают. А проработав месяцы и годы во французских клиниках, они, хотят того или не хотят, разносят по всем странам мира славу французской медицинской науки, а попутно пропагандируют продукцию французской фармацевтической и медико-инструментальной промышленности. Это ведь тоже немаловажно!
Но если объективность заставила меня отдать должное в моих воспоминаниях тем возможностям, которые корифеи французской медицинской мысли предоставляют врачам-иностранцам, совершенствующимся во французских клиниках, и которыми лично я пользовался долгие годы, то эта же объективность не позволяет мне умолчать о том горьком осадке, который остался у меня на душе после долголетних хождений по этим клиникам. Осадок этот остаётся у каждого русского врача, близко знакомого с жизнью государственных и общественных лечебных учреждений Франции.
Суть дела в том, что больной человек, лежащий на больничной койке государственной французской больницы, есть только отчасти человек. В значительной степени он морская свинка или кролик, над которым врачебная мораль капиталистического общества разрешает производить кое-какие эксперименты, испытывать действие вновь изобретённых и ещё не проверенных на практике лечебных препаратов и т.д. Поскольку больной не представляет для лечащего врача никакого материального интереса, он не пациент в обычном смысле слова и церемониться с ним нечего. Больничный врач не считает даже нужным давать ему какие-либо объяснения по части установленного диагноза его болезни, происшедших перемен в состоянии здоровья и дальнейшего лечения. Хочешь разговаривать с врачом и получать ответы
Тяжёлое впечатление на посетителя производит также материальная база парижских больниц. Это грандиозные учреждения с числом коек часто больше тысячи в каждом. Но размещены они в зданиях, построенных в XVIII и XVII веках. За 21 год моего пребывания в Париже там была построена только одна больница вполне современного типа — это так называемый «Новый Божон».
Я никогда не забуду того гнетущего впечатления, какое произвела на меня в 1926 году всемирно известная парижская больница святого Людовика, первое по счёту место моих парижских врачебных занятий: чёрные от вековой копоти здания, мрачные казематы вместо обычных палат, с полсотней коек в каждом, железные печки в палатах… В дальнейшем я убедился, что и остальные не лучше.
В одной из больниц, расположенной в 14-м городском округе, несколько зданий построены на сваях. В грандиозной больнице святого Антония стены некоторых корпусов были укреплены массивными деревянными подпорками, без которых они грозили рухнуть.
Совершенно другую картину представляют частные лечебницы с постоянными койками. Все, кто не принадлежит к числу людей совершенно обездоленных, в случае болезни ложатся именно сюда. Казённые больницы всегда были пугалом для французского населения.
Чтобы закончить мои воспоминаний о жизни и деятельности русских врачей во Франции, я остановлю внимание читателя на нескольких картинках, иллюстрирующих их беспросветную и безотрадную жизнь.
Общеизвестно, что самоубийства в странах капиталистического мира есть явление повседневное и вполне обычное. Не мудрено, что в длинном списке самоубийц города Парижа вы ежеминутно натыкались на русские фамилии. В одном из отчётов парижского префекта полиции в описываемые годы говорилось: «Среди всех проживающих в Париже иностранцев русские занимают последнее место в рубрике уголовных преступлений и первое — в рубрике самоубийств».
Возьмите на себя труд, читатель, перелистать этот длинный список. Я помогу вам в этом.
Врач Т-ва, 48 лет, психиатр с 25-летним стажем. Долгие годы была ежедневной посетительницей парижской психиатрической больницы святой Анны. Оказывала в ней существенную помощь персоналу больницы. Работала бесплатно в отделении известного французского психиатра М., который в виде вознаграждения за труд отвёл ей каморку на чердаке помещения, в котором были свалены архивы Общества невропатологов и психиатров. На кипах связанных протоколов заседаний Общества за предыдущую сотню лет она и спала. Была совершенно одинокой. Питалась хлебом и чаем без сахара. Однажды она не явилась в больницу. Прошёл другой, третий, четвёртый день… Никаких признаков жизни… Проходит ещё несколько дней… На десятый день консьержка — блюстительница порядка, имеющаяся в каждом парижском доме, — стучится в дверь. Ответа нет. Звонок в полицейский комиссариат квартала. Дверь взламывают. На кипах связанных бумаг — труп врача Т-ой с изъеденным крысами лицом. Рядом — порожний пузырек с этикеткой яда и записка карандашом: «Прошу в моей смерти никого не винить. Не могу больше выносить мук нищеты и безработицы».
Врач В., 50 лет, жена одного из моих учителей, бывшего профессора Московского университета по кафедре частной патологии и терапии внутренних болезней. Мать четверых детей. Найдена мёртвой в Булонском лесу при утреннем обходе парка сторожами. Рядом на скамейке — тюбики из-под яда и записка того же содержания.
Врач Т-в, 42 лет, уроженец Кавказа. Безработный, затем шофёр легкового такси. Снова безработный. Потом мойщик машин в одном из гаражей 15-го городского округа. Однажды является в гараж рано утром в обычный час. На этот раз он без рабочего комбинезона и без резиновых бот. Несмотря на холодный осенний день, ворот его рубашки открыт, как в жаркую погоду. К удивлению всех, он не проверяет краны водонапорной установки и не берёт в руки резиновую кишку. Вместо этого он вынимает из кармана бритву, сбрасывает пиджак и перерезает себе сонную артерию. Остолбеневший от ужаса персонал гаража видит его через полминуты мёртвым, лежащим в луже крови. В кармане сброшенного пиджака записка: «В жизни больше ничего не осталось. Лучше умереть, чем дальше терпеть муки и страдания».