Из пережитого. Том 2
Шрифт:
Голос для семинариста был капитал, и именно бас. Хорошие тенора вообще редки, да ими и не дорожили; кроме певческого хора куда же с ним? Другое дело бас; с ним при посредственном аттестате можно получить дьяконское место в самой Москве или даже протодьяконское; даже курса не нужно оканчивать, чтобы получить место, в собор например. Оттого шестнадцатилетние и даже пятнадцатилетние мальчуганы старались «накрикивать» себе басы. Если для развлечения философ или даже ритор возглашает Апостол (это случалось иногда даже в классной зале в свободные часы), подражая чтению в церкви, то возглашает непременно басом, и чаще всего свадебный Апостол, чтобы дать почувствовать силу окончательных слов: «А жена да боится своего мужа»; «своего мужа» есть динамометр горла.
Учился со мною сын успенского протодьякона, знаменитого Александра Антоновича. Учился хотя посредственно, но не так, однако, чтоб угодить на исключение. Голоса не было у него никакого; речь глухая, беззвучная, горло будто обложено бархатом. Некоторые удивлялись, что у голосистого отца такой безголосый сын, и сам Зиновьев, видимо, скорбел об отсутствии отцовского дара. «А мне кажется, — возражал я, — наоборот; эта безголосица и предвещает голос; смотрите, откроется басина не хуже отцовского». — «Нет, уж этого не будет, — отзывался с отчаянием протодьяконский сын; —
Есть, однако, были по крайней мере, элементы для разумного певческого воспитания, которого до сих пор недостает России, в частности духовенству. Можно было бы воспользоваться самым этим басолюбием, взять его в руки, поднять цену другим голосам, возбудить соревнование, развить вкус и искусство.
Нас окончило курс девяносто человек ровно или с небольшим, а в Низшем отделении было до трехсот, если не более; две трети отошло. Отваливались или особенно бойкие, или совсем негодные, невозможные. Впрочем, со мною даже окончил курс совсем невозможный. Аттестованный семинарским начальством «со странностями в характере», Иван Михайлович был, по нынешнему вежливому выражению, душевнобольной человек. Он был казеннокоштный. С наружностью орангутанга, не высокий ростом, он держал себя и расхаживал важно в длиннополом казенном сюртуке синего сукна, с чувством самодовольной уверенности размахивая руками. Он приносил в класс и прочитывал вслух товарищам свои литературные произведения, повести и драмы, которые пек как блины. Что это были за произведения! В них было все, кроме смысла. Был и смысл, но только грамматический, а далее никакая пифия не разобрала бы; слова безо всякой, даже кажущейся связи; действия невозможные, имена неслыханные. И, однако, дотянул и окончил курс! Товарищи над ним издевались, приставали к нему, дразнили, расхваливали на смех его писания, поощряли к ним, и он не шутя сердился и не шутя гордился. Дергали его за полы во время чтения, поставив его предварительно на стол. Он оборачивался туда и сюда к пристававшим, огрызался; но и успокоивался тотчас, когда дразнившие выражали удивление необыкновенным творческим способностям автора. Это было гадкое зрелище, и мы удалялись с Николаем Алексеевичем, жалея несчастного и негодуя на бессердечность издевавшихся. Но аттестат о полном окончании курса в руках субъекта с такими «странностями в характере» остается фактом, характеризующим семинарское воспитание. Куда делся Иван Михайлович? Какой несчастный приходлолучил его в пастыри? И нашлась невеста, и народились, конечно, дети… Мы с Николаем Алексеевичем рассуждали, что единственная дорога ему была бы в послушники.
В обоих младших отделениях, Низшем и Среднем, скоро означался отстой. Он рано повадился ходить по полпивным и биллиардным, уроков не учил; когда спрашивали, пробивался подсказами; на экзаменах предлагал вместо ответа молчание. Иногда олух не довольствовался этим, но, возвращаясь от экзаменационного стола, делал рожу в направлении экзаменаторов, хотя и невидимо для них, как бы говоря: «Что, много взяли?» Ах, помню я сцену, глубоко потрясшую класс! Экзаменовавший ректор (Иосиф) заметил это нахальное движение. Ученик был казеннокоштный. Ректор позвал его к столу и произнес ему речь, начинавшуюся словами: «Чему ты смеешься? над чем ты смеешься?» Напомнил ему о потрачиваемых на него деньгах, о заботах, на него простираемых, и о его неблагодарности, сопровождаемой притом такою оскорбительною непочтительностью к присутствующим, и к начальству, и к товарищам. Олицетворил ему настроение товарищей, с каким они должны смотреть на его кривлянье, только ему кажущееся забавным, и ничего ни от кого для него не влекущее, кроме тем более усиленного презрения к нему же самому ото всех. Ректор говорил долго, говорил мягко, говорил с дрожанием в голосе. Еще немного, и класс бы расплакался. А получавший внушение стоял, нагнув голову несколько набок с глупейшим видом, желавшим изобразить раскаяние, но не выражавшим ничего, кроме досады, что так долго держат у стола.
Эти подонки семинарские большею частию были из сельских захребетников, иногда же дети и московских дьячков, не видавшие доброго примера и в семействе, принимаемые к собутыльничеству самими родителями. Семейная жизнь с хозяйственными заботами, может быть, исправляла некоторых по поступлении во дьячки; вырабатывался практический человек; семинарская беспорядочность оказывалась временным угаром молодости.
Не весь отстой, однако, шел в дьячки. Часть поступала на гражданскую службу, умножая собою крапивное семя, именно дети священников и дьяконов; не знаю даже случая, чтобы кто-нибудь из привилегированных по рождению, каковыми были священнослужительские дети, добровольно обращался в бесправное состояние причетников. Сыновья даже причетников только при безысходной нужде и совершенной неспособности к науке решались надеть причетнический стихарь. Не говоря о Философском классе, откуда исключенному, хотя бы сыну дьячка, открывалась дорога в сельские и уездные дьяконы, даже для уволенных из Риторики был выход помимо причетничества: ветеринарный институт. Экзамен был легкий, сведений особых не требовалось. Я знаю нескольких исключенных из Риторики дьячковских детей, которые таким путем вышли из распутия, оставлявшего им на выбор идти или в мещане, или по примеру отца в причетники.
Резко выделялась из безличной массы другая половина, состоявшая преимущественно из поповичей. Не все могли похвалиться успехами и прилежанием; были балбесы, но все отличались одеждой и обращением; все читали более или менее, посещали театр, ездили в клубы на балы. Сравнительно немногие готовят себя к духовному званию; борода им претит, как и
13
на Кузнецком Мосту (фр.)
В университет начинали выбывать с первого курса Философии пред переходом на второй. В мое время вышли так рано, помнится, только двое, дети тоже московских священников, не замедлившие осенью явиться к нам показать себя в синем воротнике.
Неохота московских поповичей идти в духовное звание шла после меня все в гору, начавшись еще ранее. В мое время не брезгали по крайней мере семинарией. Пример С.М. Соловьева, которого отец, законоучитель Коммерческого училища, отдал с самого начала в гимназию, передаваем был как соблазнительная новость, как ересь. Но потом, особенно в последнее время, дети-гимназисты отца-священника стали не редкостью. Прибегают к заблаговременному извержению детей из духовного звания главным, если не единственным, образом священники столичные; а со введением гимназий по уездным городам будут туда отливать и дети уездного духовенства, между прочим, по тому расчету, что воспитание производится на родительских глазах, притом не потребует лишних издержек на квартиру, неизбежных при отдаче сына в столичную семинарию.
Будущих студентов университета и медиков можно было узнать заранее; чаще других видишь их с книгой в руках не учебного содержания, преимущественно с журналом. Они интересуются литературными новостями. Театральный раек видит их в числе частых посетителей; они говорят о Мочалове и Санковской. А иной сидит с учебником математики, этим наиболее опасным подводным камнем для семинариста.
Умолчу ли об отпрысках семинарии в артистическом и литературном мире? Владиславлев, известный оперный певец, был сын московского священника, выскочивший из семинарии до окончания курса. Несчастный отец пострадал за него: Филарет поставил родителю в вину, что сын поступил на сцену. Другого помню, тоже вышедшего на сцену из Среднего отделения (Славина), но то был не певец, а трагик (разумеется, только воображал себя трагиком). Далее дебюта он, кажется, не пошел, но пописывал зато повестушки, узревавшие свет на Толкучке. Они были градусом выше повестей Александра Анфимовича Орлова, известного тогда кропателя по заказу Никольских издателей, но между семинаристами, товарищами автора по школе, производили эффект: писатель хрий, не далее как вчера сидевший на этой скамье, обратился в сочинителя, которого произведения печатаются! Надобно отдать справедливость, лучшие из семинаристов посмеивались над этим бумагомаранием, не придавая ему цены.
Не будем следить за дальнейшею судьбой выходцев из сословия, — какая окончательная судьба постигла скороспелого литератора или на чем оканчивали нырнувшие в гражданскую службу. Доходили до столоначальника, экзекутора, а благословит Бог, и до приходорасходчика. Сколотит деньжонок доходцами, более грешными, нежели безгрешными; иной женится, купит домок и будет коротать век, досиживая геморрой после канцелярского стола за карточным столом. Отсед, поступавший в дьячки, иногда выхаживался, как я уже сказал; но замечательная черта: наружная цивилизация чрез семинарию и тут оказывала действие. Если попович, гнушаясь бородой, бежал из духовного звания, то причетнический сын, поступая в причетники, просто не заращивал бороды, продолжая бриться. Почти на моих глазах совершился у дьячков постепенный переход от пучков на голове до щегольской прически и от длинного сюртука без разреза назади до фрака. В мое малолетство пучок был почти общею принадлежностью причетника, именно пучок, а не коса. Священник и дьякон распускали косу, а причетник и в церкви оставался с заплетенною, свернутою пучком. Благочинным одно время был в Коломне протоиерей Петр Софроныч (Горский), который строго следил за соблюдением прадедовского обычая. Он будет таскать за вихры, морить на коленах в церкви, замучит земными поклонами, если бы нашелся дерзкий, бреющий бороду, стригущий волосы, да притом в сюртуке только до колен. В силу какого указа так действовали старые благочинные? Не вменяется ли им инструкцией следить за дьячковскими волосами и длиннополыми сюртуками? В таком случае благочинные скоро развратились. Придираться к волосам и одежде стало постыдным. Уволили себя благочинные и еще от обязанности, которая, однако, несомненно предписывается им инструкцией. Инструкция велит благочинному при посещении церквей экзаменовать причетников из чтения, пения, Катехизиса и Церковного устава, и в малолетство мое тот же Петр Софроныч свято исполнял эту обязанность. Подходит, бывало, время визитации; смотришь, сидит дьячок Федот или пономарь Андреич, один за Катехизисом, долбит, другой за Октоихом. Несчастный именно долбит Катехизис. Заслуженный, почти старик, имеющий взрослых сыновей, становится на время двойником своего малолетнего Ванюшки или Петрушки и воспроизводит на колокольне то самое, что его сынишка за партой. Этот обычай вывелся сам собою вместе с распространением более человеческого обращения вообще с дьячками; свой брат-благочинный засмеет не в меру точного исполнителя инструкции. Познания дьячков, правда, одновременно с тем не повысились, если не считать так называемых псаломщиков, то есть причетников из окончивших курс. Попадаются, однако, и до сих пор из благочинных охотники производить экзамен. В Нижегородской епархии по крайней мере, я слышал, был в самое последнее время, если не подвизается доселе, экзаменатор-благочинный, которого трепещут причетники. Впрочем, у ревностного благочинного умысел другой: от экзамена можно откупиться; дух века коснулся и инструкций благочинным! Но один причетник, говорят, умудрился освободиться от экзамена и более дешевым способом. Не дав еще отцу благочинному предложить вопроса, хитрец сам предлагает ему свое недоумение.
— Не знаю, как править в таком-то случае, по Благовещенской ли или по Храмовой главе. Не оставьте, ваше высокопреподобие, научите.
А его высокопреподобие сам нетвердо знает устав. Приходится отправляться в книгу и справками разрешать недоумение, не без возражений со стороны причетника. За экзаменами уже не погнался строгий благочинный. Петр Софроныч в Коломне поступал проще: он и экзаменовал-то, держа книгу («Катехизис») в руках, и следил пальцем, верно ли вызубрено. Против того всякое недоумение было бы бессильно.