«Из пламя и света» (с иллюстрациями)
Шрифт:
Ну теперь, благодарение богу, один год миновал, а через год и производство, хоть Миша и говорит, что один год в училище он за пять лет считает.
Так рассуждала бабушка.
А ее внук, попадая домой, не отрывался от книг, стараясь нагнать упущенное. Книги так называемого литературного содержания в школе прапорщиков читать не разрешалось. Господа юнкера при желании могли заняться этим в воскресный день — дома. Но большинство юнкеров предпочитали всем видам писательства бойко написанные анекдоты, над которыми можно было погоготать. Гоготали
Правда, эти произведения были не такого характера, чтобы их можно было — упаси боже! — показать бабушке. Но зато юнкера вырывали эти листки с боем друг у друга и дрались за право первым прочесть их после вечерней зори, когда кончалось, наконец, все дневное расписание.
После часов, отданных шагистике и стрельбе в цель, после отупляющей усталости, после столь же отупляющего отдыха, пустых, ничтожных и часто непристойных разговоров господ юнкеров что могло остаться в душе? Ничего, кроме затаенного протеста против всего, что делается и говорится вокруг, ничего, кроме страстного ожидания дня свободы и конца мертвых для творчества дней.
Стихи умирали здесь, не прозвучав, как умирают растения без солнечного света.
Но в первый год обучения в Юнкерской школе Лермонтов еще пытался продолжать своего «Вадима».
Рассказ Раевского о том, что отец его бабушки был казнен пугачевцами, как и дед друзей Лермонтовых — братьев Шеншиных, — снова вернул его к этой теме крестьянского восстания. Тайком, скрываясь от воспитателей и от юнкеров, по ночам в пустом классе он пытался продолжать повесть о крестьянском мятеже, который поднял обездоленный горбун Вадим. Но, заметив, что за ним начинают следить, он скоро прекратил эту работу.
Кроме того, он слишком хорошо видел ее недостатки и понимал, что, наделив своего героя прежде всего жаждой личной мести, он снижает самый смысл поднятого Вадимом восстания.
Он не мог не чувствовать, что образы его главных героев и их язык кажутся отвлеченными и оперно-условными наряду с вполне реальными образами крестьян и их живой народной речью, и оставил эту повесть на двадцать четвертой главе, тщетно «перерыв для нее всю душу», как написал он Мари Лопухиной.
ГЛАВА 11
— Ловко! Ловко, Лермонтов!
— Что же ты, Курок? Сплоховал, брат!
— Ай да удар! Молодец, Лермонтов!
— Он всегда на эспадронах как бес бьется!
— Кончили, господа! — кричит офицер. — Сегодня отличные успехи в бою на эспадронах показал юнкер Лермонтов!
— Зато в маршировке ты, Маёшка, не блещешь! —
Юнкер Лермонтов вытирает вспотевший лоб, натягивает на себя куртку, снятую на время сражения, и весело отвечает высокому юнкеру:
— Нет, я, брат, и в маршировке блещу — тем, что хуже всех марширую.
И, покрывая общий смех, громко заканчивает:
— Как и полагается Маёшке.
— Кому? — оборачиваясь, спрашивает офицер, ведущий с юнкерами занятия.
— Это сам Лермонтов так себя прозвал, Алексей Николаевич.
Юнкера обращаются с этим учителем попросту:
— Читали, Алексей Николаевич, французский роман про горбуна Майо?
— Чем же он на Лермонтова похож?
— Лермонтов уверяет, что фигурой.
— Сомневаюсь, Лермонтов. Господа юнкера, объявляю десятиминутный отдых, после чего идите в классы. До обеда у вас еще два урока. Что у вас сейчас?
— Закон божий! — отвечают со всех сторон.
— В таком случае торопитесь! Батюшка, вероятно, уже проследовал в учительскую.
— Лермонтов! — кричит кто-то. — Дай завтра на парадировку твой мундир надеть!
— Возьми сам у меня в шкафу.
— Мишель! — зовут с другой стороны.
Но Лермонтов больше не отвечает. В руках у него небольшой листок бумаги и карандаш, и он что-то пишет, уже не замечая того, что делается вокруг.
Он так и входит в большую пустую комнату, где происходят занятия юнкеров науками, и, подложив под листок бумаги твердую тетрадь, на ходу набрасывает на эту бумажку коротенькие строчки.
А отец Павел из учительской уже проследовал в класс. Он прослушал краткую молитву перед началом урока и поднялся по ступенькам кафедры. Расправляя обеими руками окладистую рыжеватую бороду, оглядел свою аудиторию, оглядев, кашлянул, потом промолвил: «Так!..», потом вздохнул и, наконец, спросил:
— Господин юнкер Лермонтов, на чем остановились мы в прошедший раз в изучении Ветхого завета?
— На бегстве евреев из Египта, — отвечает быстро Лермонтов, не оставляя своего занятия.
— Так-с, — говорит отец Павел. — Способности у вас отменные, юнкер, и памятью бог вас не обидел. Но помнить надлежит вам и то, что в библии событие сие именуется не «бегство», а «исход». А помимо сего, интересуюсь весьма узнать, — медленно и внушительно говорит отец Павел, сильно окая и постепенно повышая голос. — Интересуюсь весьма узнать, чем изволите вы заниматься во время, отпущенное начальством вашим для изучения закона божия? Что начертано на бумажке сей вашей рукой?
В наступившей паузе отчетливо раздается:
— А я молитву пишу, отец Павел.
Глаза отца Павла делаются круглыми от изумления, лицо принимает несколько растерянное выражение.
— Интересуюсь узнать доподлинно, что за молитву изволите слагать? Благоволите прочесть!
— «Царю небесный», — не поднимая глаз на отца Павла, отвечает Лермонтов.
Лицо отца Павла выражает умиление.
— «Царю небесный! Спаси меня!» — читает юнкер Лермонтов и на секунду умолкает.
Голова отца Павла начинает мерно покачиваться в знак полного одобрения и в знак помощи и сочувствия автору.