«Из пламя и света» (с иллюстрациями)
Шрифт:
ГЛАВА 19
За несколько дней, проведенных вместе с Монго Столыпиным в Москве, Лермонтову удалось повидать лишь немногих из тех людей, о которых особенно стосковалась его душа. Но зато в первый же вечер он обошел весь Кремль. Его строгая красота, говорившая о суровом величии прошлого, поражала каждый раз заново, как если бы он видел ее впервые.
Время проходило тяжелой поступью над этими зубчатыми стенами и островерхими башнями. Сменялись поколения, умирали цари и временщики, но Кремль стоял неизменно,
«Ты жив! — с невольным умилением хотелось крикнуть ему. — Ты жив! И каждый камень твой — заветное преданье поколений!»
— Здравствуй, Ахилл! А ты все чернеешь! С тех пор как я тебя рисовал, ты, право, еще почернел! — так приветствовал Лермонтов старого чернокожего лакея Лопухиных, когда, стараясь казаться веселым, впервые переступил порог лопухинского дома в отсутствие Вареньки.
Ахилл встретил его с искренней радостью.
— Почернела, почернела! Ахилл совсем черная стала!
Он смеялся, сверкая и глазами и зубами, и пошел докладывать о госте.
Лермонтов подошел к окну. Боже мой, как знаком, как дорог ему этот памятный вид на зеленеющий по-весеннему дворик, на забор сада, за которым стоят выросшие за время его отсутствия еще голые тополя!..
Острая печаль и чувство какой-то духоты охватило его. Он открыл форточку и с жадностью глотнул свежий воздух, пахнущий весенней оттаявшей землей, и стоял так, не шевелясь, пока не раздался за ним милый его слуху приветливый голос Мари Лопухиной:
— Мишель! Неужели это вы?!.
Он обернулся, встретил ее, как всегда, спокойный и ясный взгляд, взял протянутые ему руки и поочередно поцеловал их.
Мари посмотрела на его мундир, потом взгляд ее с участием остановился на его лице.
— Вы больны были? — быстро спросила она. — Почему на вас не гусарская форма? И лицо у вас… совсем темное лицо!..
— Я разжалован, друг мой, за стихи об убитом Пушкине, и потому я больше не гусар лейб-гвардии и еду в ссылку на Кавказ.
— На Кавказ? В ссылку?!. — с ужасом повторила Мари. — Надолго ли? Ах, боже мой, как это ужасно!.. Бедная, бедная бабушка ваша!..
— Да, мысль о ней меня очень мучает. Я являюсь источником ее постоянных волнений и горестей.
Он со вздохом потер лоб смуглой тонкой рукой.
— И не оставляет меня… мысль о Вареньке, которую я потерял. Скажите мне что-нибудь о Вареньке. Как она? Где? И неужели совсем обо мне забыла?..
— Ах, Мишель! — воскликнула Мари с искренним огорчением. — Зачем вы это говорите! Вы же знаете, что вы наш самый близкий друг — Алешин, Варенькин и мой — и что забыть вас мы не можем. Пойдемте скорее к Алексису. Он болен немного и не выходит и потому особенно будет вам рад, а вечером, после, я расскажу вам о Вареньке.
Да, они были действительно рады друг другу: Алексей Лопухин, Коля Поливанов и Лермонтов. Он жалел, что Сашеньки Верещагиной не было среди них. От нее только изредка приходили письма из чужих краев.
Поздно вечером, вернувшись домой, то есть к Лопухиным,
— Мне хотелось сегодня же сказать вам, Мишель, как все это произошло, — начала она, как только он вошел. — Вы знаете, что Варенькино сердце долгое время принадлежало вам?
— По крайней мере я верил в это.
— И вы не ошибались. Но вы не знаете, что такое в нашем доме воля старших.
— Воля вашей матери?
— Да, ее и отца. До них дошли слухи о ваших увлечениях, и они не оставили Вареньку в неведении о том, что им казалось и кажется признаком большого легкомыслия. Бахметев в это время бывал у нас каждый день. Но главное не в этом. Главная причина была в вас.
Он слушал не возражая.
И она повторила:
— Главное препятствие было в вас — в вашем образе мыслей, которого вы никогда не скрывали, — с грустью сказала она, — даже став офицером. Мама сказала, что она умрет, если ее дочь будет женой «вольнодумца». Это она вас так называет. В это время Бахметев просил у нее Варенькиной руки…
— Вот как!.. — сказал он, опустив голову. — Я благодарен вам за все, что вы мне сообщили, но больше не хотел бы об этом говорить ни с кем. Даже с вами, мой друг. Простите меня, если этим я вас обижаю, но это так.
ГЛАВА 20
Вечером, к ужину, наехали гости. Алексей и Мари просили Лермонтова почитать после ужина стихи.
В этот раз даже старик Лопухин, даже грозная maman, которой подчинялось все в доме, присоединились к их просьбе. Украшенный седыми бакенбардами генерал, подвязывая себе салфетку, покосился на сидящего напротив него Лермонтова и, наклонившись к соседу, пробасил ему в ухо:
— Говорят, за стихи-то голубчика и отправляют на Кавказ. Написал что-то такое… эдакое… весьма предосудительное.
— О сочинителе Пушкине, ваше превосходительство, мне точно известно, — ответил шепотом сосед.
— Слыхал о нем, — пробасил генерал, — но не читал.
Откашлявшись, он обратился к Лермонтову:
— Вы, милостивый государь, как слышно, на Кавказ получили назначение?
— На Кавказ, ваше превосходительство.
— Страна гористая. Горы там, можно сказать, со всех сторон. Разрешите узнать, вы сами изволили просить о сем назначении или такова воля начальства?
Лермонтов посмотрел в небольшие, под тяжелыми веками, глаза генерала.
— Меня туда ссылают, ваше превосходительство, за стихи о смерти Пушкина, которая была преступным убийством. Вот все, что могу вам сообщить, — и он отвернулся от пристально разглядывавшего его генерала к Алексею.
Но его превосходительство, еще не считая разговор оконченным, вдруг заволновался.
— Позвольте, господин прапорщик, но убийца Пушкина мог, в свою очередь, быть убитым, ежели бы этот сочинитель лучше стрелял. А уж коли стрелять не умеешь, так и не храбрись по-пустому.