Из рода Караевых

Ленч Леонид Сергеевич

Недели через три, когда Дунай уже вошел в свои берега, в казармы полка, в котором служил лейтенант Макар Голубев, явился Карл Бухгейм, бывший австрийский «гусар смерти». Лейтенант вышел к нему на казарменный двор. Старик, в черной паре и праздничной шляпе с традиционными перышками, был слегка «под хмельком», но держался с достоинством и не без торжественности.

Он долго тряс руку лейтенанта и благодарил его «от имени всего народного населения», а потом сказал:

— Вы знаете, господин лейтенант, вот этот наш Кюхель Иоганн… которого вы вытащили

из воды… Он был совсем… — Тут старик постучал пальцем себе по лбу. — А сейчас парня не узнать! Пастор говорит, что это шок налетел на шок и второй шок выбил к черту первый… Вы его напугали, вы его и вылечили, выходит!.. — «Гусар смерти» засмеялся скрипучим смехом и стал набивать табаком свою короткую трубочку.

— А почему вы решили, что парень стал нормальным? — спросил его лейтенант Голубев.

Старик не спеша зажег трубку, раскурил ее как следует и потом уже, вынув изо рта, сказал:

— О человеке надо судить по его поступкам, правда? Пока разумного он сделал не много. Но уже кое-что сделал. И это кое-что означает, что парень встал на правильный путь в своей жизни.

— А что же он все-таки сделал разумного?

— Он так отколотил эту скотину — мельника Кранцфельда, что тот и носу не кажет к его Марте. Я вам говорю: парень встал на правильный путь!

Они долго еще стояли вдвоем на казарменном дворе и разговаривали.

Прощаясь со стариком, лейтенант Голубев отдал ему воинскую честь, и тот в ответ, лихо щелкнув каблуками, тоже вскинул сморщенную руку к своей шляпе с перышками и еще раз повторил:

— Благодарю… от имени всего нашего народного населения.

ДРУЖЕСКАЯ УСЛУГА

Ненастный осенний день. Холодный, злой ветер мечется по размокшим улицам районного городка, срывает последние черные листья с нагих веток молодых берез.

Быстрой рысью бегут куда-то на запад рваные, набухшие тучи. Дождь то пойдет, по перестанет — мелкий, нудный, будто из испорченной лейки.

На базарной площади грязь по колено, но здесь, в колхозной чайной, тепло, сухо и относительно чисто.

Румяная кокетливая гардеробщица Дуся грозным сопрано предупреждает всех входящих:

— Граждане, снимайте верхнюю одежду. И обувь очищайте. У нас для этого имеются веник и персональные щепочки!

Граждане послушно сдают Дусе свои мокрые ватники, куртки, пальто и долго орудуют веником и «персональной щепкой», счищая с сапог налипшие комья грязи. Потом, крякнув и поправив перед зеркалом волосы (а у кого их нет, то просто с душевным сокрушением погладив себя по лысине), идут в зал.

Приятно после осенней мокроты посидеть в тепле и сухости, попить чайку из пузатого белого чайника, а то и водочки попросить, закусить чем бог послал, послушать патефон, почитать газету или поговорить с хорошим человеком о жизни.

В чайной всегда полно. Подавальщицы носятся, как на роликах, но все равно не успевают подавать.

Зал басисто гудит, смеется, сыплет шуточками, гомонит. А патефон на стойке у буфетчика с хватающей за сердце красивой грустью выводит тенором:

С берез, неслышен, невесом, Слетает

желтый лист. Старинный вальс «Осенний сон» Играет гармонист…

За столиком у печки сидит пожилой, плотный, усатый мужчина с мощными плечами, туго обтянутыми военной гимнастеркой без погон. На груди у него три медали и орден Славы. Лицо у усача красное, распаренное, подобревшее от песни. Далеко-далеко, видать, унесла она его из этого зала!

Но вот к его столику подошел цыганский смуглый, низкорослый, худощавый паренек в кожаной шоферской тужурке, сел на свободный стул, скользнул беглым безразличным взглядом по мечтательному лицу усатого кавалера, и вдруг его зеленые, как у кошки, узкие глаза зажглись веселым огоньком.

— Эй, друг! — после некоторой паузы сказал он тенорком. — Очнись, милый! Все равно всю водку не выпьешь, всех песен не переслушаешь!

Усач вздрогнул, обернулся:

— Чего тебе?

— Ничего конкретного! Просто смотрю на твою усатую, довольно симпатичную физиономию и не могу вспомнить: где я ее видел? Посмотри ты на мою: может быть, ты вспомнишь?

Усач внимательно и серьезно посмотрел на улыбающееся цыганское лицо веселого паренька в кожаной тужурке.

— Личность твоя мне, безусловно, тоже знакомая, — сказал он с той же солидностью, — только, дорогой товарищ, припомнить тебя я… тоже не могу!

— Интересная получается ситуация! Тогда… давай заполняй анкету! Фамилия? имя? отчество?

— Никитов Лука Петров, — по-солдатски отрапортовал усач.

— Никитов? Ничего мне твоя фамилия не говорит. Лука Петров? Ни синь пороху! А меня зовут Донькин Яков Нилыч! Тебе что-нибудь говорит эта благородная фамилия?

— Донькин! — Усач пожал богатырскими плечами. — Вроде что и говорит, но таким, понимаешь, шепотком — ничего не разберешь. Откуда родом-то сам?

— Родился я на берегах Невы! — с чувством продекламировал Донькин. — Где, может быть, родились вы или блистали, мой приятель?

— Нет, я под Суздалем… блистал. Деревня Веткино, колхоз «Первенец коллективизации». Слыхал?

— Нет, не слыхал. Сейчас где работаешь?

— Плотничаю тут по району. Новые избы рублю в колхозах.

— Понимаю!.. А я шофером работаю в леспромхозе, сто километров отсюда. Бывал у нас?

— Нет, не бывал. Воевал где?

— На Первом Украинском. Танкист. Потом по случаю ранения генерала возил. А ты?

— Первый Белорусский. Сапер, труженик войны!

— Где же мы с тобой встречались, труженик войны?

— Не знаю, брат! Может, где и встречались! Ведь какой был коловорот! Слушай, Донькин: может, мы с тобой в одном госпитале лежали?

Они стали вспоминать госпитали, в которых лечили свои раны во время войны, но все это были разные госпитали. И в конце концов веселый Донькин не выдержал:

— Предлагаю прекратить прения и потребовать половинку… Для подогрева памяти!

— Я уже нынче, признаться, подогревался, — смущенно отозвался Никитов.

— Видать, успела она остыть, твоя боевая память, сапер! — сказал Донькин и ухватил пролетавшую мимо официантку за пухлый локоток. — Примите заказ.