Из рода Караевых
Шрифт:
— Какая?
— Сгорел ресторан, в котором мы работали, и все наши ноты погибли, весь репертуар. Представляете? Мы полгода были без работы, — Алевтина Иоанновна зябко поводит плечами, — но, слава богу, все обошлось!
— Много русских живет в Стамбуле?
— Я общаюсь только с теми, кто из первой волны, — таких мало. У нас есть своя церковь, мы там встречаемся. Я среди наших дам самая молодая.
— Каждый день работаете, Алевтина Иоанновна?
— Каждый день. До часу ночи.
— А живете далеко?
— На том берегу.
Скользящей походкой ловкого танцора к
Я сказал Алевтине Иоанновне:
— Можно мне задать вам один не очень деликатный вопрос?
— Пожалуйста, задавайте!
— Представьте себе, что у вас появилась бы возможность вернуться на родину. Как бы вы посмотрели на это?
Слабая улыбка тронула ее губы.
— Ну, вы же понимаете… вся жизнь прошла здесь, а потом, — в ее блеклых глазах вспыхнул огонек непримиримости, — все-таки мы живем здесь кто как хочет!..
Сказала и сразу поднялась. Видимо, мой вопрос не поправился ей, да и пауза кончилась, пора было приниматься за работу.
Оркестр играл в честь «профессора» весь свой русский репертуар: «Подмосковные вечера», «Эй, ухнем…». «Очи черные…» и «Калинку». С легкой руки, вернее, ноги наших блистательных фигуристов «Калинка» покорила весь мир.
Теодор оказался на высоте. Он пел эти песни по-своему талантливо, выкидывая всякие неожиданные коленца. «Калинку» он не только пел, но и танцевал, комично подкидывая фалдочки пиджака, демонстрируя бешеный темперамент.
Потом опять была пауза, но включили магнитофон, и начались танцы. С Теодором пошла танцевать женщина с милым лицом мягкого славянского типа. Танцевала она с каким-то исступленным отчаянием. Алевтина Иоанновна шепнула мне, что это вдова министра, миллионерша, очень хорошая женщина, жаль только сильно пьет не то от горя, не то от скуки.
— Она не похожа на турчанку! — сказал я.
— А она только по отцу турчанка. Она из Киева, ее мать хохлушка!
Всему приходит конец, даже гостеприимству в квадрате. Мы попрощались с Алевтиной Иоанновной и Теодором, и сын Дабри-бея — им оказался бледный молодой человек, поцеловавший мою руку, — отвез меня в отель.
Я поднялся к себе в номер и, не зажигая света, вы шел на балкон. Стамбул, таинственный, греховный, сверкающий, дышал ночной свежестью. По Босфору медленно двигались судовые огни. Осмелевшие к ночи собаки лаяли навзрыд. Река времени спокойно текла в своем обычном русле в заданном ей природой направлении.
…Утром меня снова разбудил муэдзин.
ШОК
Счастье — понятие относительное. Что такое, например, солдатское счастье?
В том немецком полку, в котором служил во
Получилось так, что полк угодил в русский котел и варился в нем целых две недели. Сдаться в плен Иоганну Кюхелю не удалось — очень уж свирепствовали бдительные полевые жандармы. Когда жалкие остатки полка через узкую трещину в стальной стенке котла вытекли наружу, Иоганн Кюхель был готов. Нет, он не был трусом, просто нервы его не выдержали напряжения непрерывных боев и шквального огня русской артиллерии. Он стал заикаться, в разговорах с товарищами нес чепуху, и во взгляде его серых, женственно-красивых глаз появилось выражение затравленности и страха.
В тыловом белорусском городке разгромленный, потерявший три четверти состава полк выстроили на площади. Оборванные, угрюмые, худые солдаты встали в одну шеренгу.
Производивший смотр генерал, командир корпуса, надменный пруссак с гордо, по-гусиному выпяченной грудью, пошел вдоль фронта, раздавая Железные кресты и медали бледным оборвышам, более похожим на призраки солдат, чем на лихих гренадеров непобедимой армии фюрера.
Когда ой поравнялся с Иоганном Кюхелем, стоявшим в строю в середине шеренги, произошла неприятность. Солдат испуганно отвел генеральскую руку с Железным крестом, а когда командир корпуса, недоумевая и негодуя, оглянулся на сопровождавшего его майора, жалко улыбнулся и, сложив губы трубочкой, причмокнул ими громко и крайне неприлично.
Пепельно-серое лицо генерала стало белым, он коротко, через плечо бросил майору: «Убрать идиота!» — и пошел дальше по фронту. Сразу же после смотра Иоганна Кюхеля отправили в госпиталь. Врачи признали его негодным к военной службе, и через неделю он уехал домой.
С тех пор прошло много лет. Много бурь пронеслось над черепичными крышами маленькой австрийской деревушки, в которой жил бывший гитлеровский солдат Иоганн Кюхель. Наступили новые времена, и они принесли людям новые страхи и новые тревоги. И только один Иоганн Кюхель был спокоен.
Он делал всю крестьянскую работу, ухаживал за своим виноградом, но делал все кое-как, словно во сне. Он жил, не замечая жизни. Его жену Марту — здоровую, полногрудую женщину — кумушки слишком уж часто встречали в укромных местах вдвоем с мельником Кранцфельдом, местным богачом. А Иоганну было все равно! И по-прежнему стоял страх в его красивых глазах, будто, оглохнув от первого разрыва тяжелого снаряда, ждет солдат второго разрыва, третьего, четвертого.
Деревенские озорники любили дразнить его. Они кричали ему в спину: «Русские идут!» — и, когда Иоганн, втянув голову в плечи, пускался бежать по улице, хохотали, улюлюкая и визжа от удовольствия.