Из рода Караевых
Шрифт:
— Сказали — в трюме!
— Нашла подходящее место!
— А главное — время!
— Доктор, а кто роженица?
— Говорят, супруга штабс-капитана, артиллериста. Родит девочку — будет новая капитанская дочка.
— А мальчика — новый Пугачев!
Внизу у трапа появился старик генерал, картинно седобородый. На палубе кто-то сказал:
— Смотрите, это генерал Стогов, командующий севастопольским укрепленным районом.
Генерал Стогов снял фуражку, перекрестился, юнкера у трапа вытянулись по стойке «смирно». Генерал посмотрел на их сумрачные лица, в холеной бороде у него сверкали слезы.
— Ну что, мальчики, —
Махнул рукой и стал грузно подниматься по трапу. Юнкера-часовые пошли за ним.
Вот и трап убрали. «Херсонес» кормой вперед отошел от пристани, стал разворачиваться к выходу на рейд из бухты.
Василий Трифонов стоял на палубе у борта, руки в карманах шинели, кулаки сжаты до боли. Медленно уходила назад пристань. Низко над холодной свинцовой водой пронеслась чайка, закричала, визгливо тоскуя о своем, птичьем.
«Господи, что я сделал! Надо было остаться! Надо, надо!»
Опять, визжа, вынеслась чайка, чиркнула белым крылом по серой воде.
Не раздумывая больше, подчиняясь лишь одному жгучему желанию — вернуться туда, на землю, Василий Трифонов, обрывая лямки, сорвал с плеч вещевой мешок, скинул английскую шинель, вскочил на борт «Херсонеса» и, как был в сапогах, руки вперед, головой вниз бросился в воду. Скрылся, вынырнул, отдуваясь, саженками поплыл к берегу.
На палубе закричали:
— Человек за бортом!
— Где?
— Вон плывет.
Бледный Петька Сазонов сказал ротмистру Валерьянову:
— Господин ротмистр, ваше благородие, я ни при чем. Он, сука, говорил — поедет!..
— Твой солдат? — спросил корниловец-капитан ротмистра Валерьянова.
— Мой! Из пленных красных.
— Ах, сволочь!
Закусив губу, корниловец здоровой рукой расстегнул кобуру, вытащил наган, стал целиться в стриженую голову пловца.
— Промажешь, Вячек! — сказал ротмистр Валерьянов.
— Будь спокоен! — сказал корниловец сквозь зубы, продолжая целиться. — У меня один патрон остался, берег для себя, мазать никак нельзя!
Щека у него дергалась часто-часто.
Высокий юнкер-сергиевец шагнул вперед:
— Господин капитан, прекратите. Я этого человека знаю, вы не имеете права!..
— Отставить, юнкер! Сейчас он дезертир, беглец!..
— Бессмысленное убийство, господа!
— Молчать, юнкер! Два шага назад!
Звук выстрела был слабый, как разрыв елочной хлопушки. Он потонул в ритмичном громе работающей машины «Херсонеса».
Стриженая голова пловца дернулась, как поплавок, ушла под воду и больше на поверхности не показалась.
2. ДУЭЛЬ
У дроздовцев в палатке офицерского собрания шел литературный вечер.
Палатка была большая, нарядная, с песочными часами, с двуглавым орлом, выложенным из мелкого камня, и с полосатой будкой для часового — перед входом. Она считалась лучшей в Галлиполи.
На длинных скамьях, плечом к плечу, в шинелях внакидку, в белых гимнастерках с цветными погонами, в синих поношенных бриджах, а многие и в неуклюжих шароварах, покроенных в полковых каптерках из крашеных шерстяных французских одеял, сидели офицеры дроздовского и других врангелевских полков и дивизионов. Некоторые пришли с женами, надевшими по случаю литературного вечера свои выходные платья, перешитые
В палатке было тепло, хотя за ее брезентовыми сводами лютовал гнилой декабрьский ветер, насыщенный ледяной солью Геллеспонта.
На невысокий, грубо сколоченный дощатый помост выходили поэты в погонах и читали свои стихи.
Поручик Ештук из артиллерийского дроздовского дивизиона, сотрудник рукописного журнала «Веселые бомбы», коренастый и румяный, как Фальстаф, декламировал свои стихи, растягивая гласные, и при этом закатывал глаза. Поручик явно подражал Игорю Северянину, и это понравилось слушателям, потому что «короля поэтов» многие из них видели и слышали лично. Было это, собственно говоря, не так уж давно, но между тем прошлым и этим настоящим теперь лежала бездонная пропасть. Поручик же своей манерой читать стихи заставил вспомнить то прошлое — с привычным укладом сытой обывательской жизни, с маленькими радостями и ничтожными бедами, с вальсом «Невозвратное время», под прелестные звуки которого так приятно было кружиться по бальному сверкающему паркету.
С распева поручик Ештук перешел на легкое подвывание:
О долина пустынная смерти и роз, Гадов, змей, сколопендр, скорпионов. Сколько горя я в лоне твоем перенес, Не сочтут и десятки Ньютонов!..Поручику Ештуку дружно похлопали. Его сменил на помосте корнет Лукоморов из конницы генерала Борбовича. У конницы тоже был свой журнал — «Развей горе в голом поле».
Корнет Лукоморов прочитал юмористическое стихотворение, оно дошло до слушателей — тема его была близка и понятна каждому.
С тех пор как мы сюда попали, Заветы старые храня, Мы все, что можно, загоняли И ночью, и при свете дня. Мы, истрепавшие все нервы, Но не склонившие главу, Чтобы не есть одни консервы, Все загоняли на халву.Наслаждаясь успехом, корнет Лукоморов — гибкий, как хлыст, с порочными, рано увядшими глазами и тщательно ухоженными усиками, — победоносно улыбаясь, бросил в аплодирующую публику эффектную концовку:
Переступивши все пределы, Загнали все — до панталон! И с грустью смотрят Дарданеллы На наш стремительный загон!..Всеволод Гебарский, юнкер Сергиевского артиллерийского училища, читал свои стихи после победоносного корнета. Сначала он тоже всем понравился. Стоял на помосте в свободной, непринужденной позе, держался уверенно, да и наружностью был хорош: стройный, тонкий в талии, с сильно развернутыми плечами гимнаста. Белая гимнастерка шла к его лицу с нежным пастельным румянцем на щеках. Дамы, пошептавшись, нашли, что юнкер «вылитый Байрон». Глядя прямо перед собой, Всеволод Гебарский глухо сказал: