Из России в Китай. Путь длиною в сто лет
Шрифт:
Талоны на питание в столовых АРА выдавались через школы. Дали их и мне как ребенку из нуждающейся семьи. Ежедневно после уроков я стала ходить в такую вот американскую столовую. Помещалась она в большом особняке, конфискованном у богатого фабриканта, недалеко от Аптекарского переулка. Мне было как раз по дороге от школы до дома. В полдень к этому особняку с чугунной оградой и воротами с затейливыми завитушками ручейками стекались дети со школьными сумками, пузатыми от засунутых в них мисок и ложек. В большом дворе вились, закручивались длинные очереди. Но мы их терпеливо выстаивали, ведь дома никого из нас не ждал обед. Подходим, глотая слюнки, к заветному раздаточному столу, и нам в миски накладывают фасоль в томатном соусе либо рисовую кашу, политую сверху какао, либо – что мне нравилось больше всего – просто наливают какао
Изредка через это общество АРА выдавались и детские вещи. Мне один раз посчастливилось получить кожаные ботинки – желтые, со шнуровкой и на толстой подошве. Таких ботинок у меня в жизни не было, и я очень ими гордилась.
Зимой тогда на ногах у всех школьников были валенки. Чтобы не грязнить чисто вымытый пол, мы, заходя в школу, снимали их и надевали сменную обувь, которую каждый день приносили с собой. Мама специально для этого сшила мне матерчатые тапочки. Когда же у меня появились щегольские американские ботинки, то я их стала брать с собой в школу. И вот однажды, вернувшись домой, я, к своему ужасу, не обнаружила в сумке одного ботинка. Потеряла! Это было такое несчастье, что я залилась горькими слезами. Побежала искать. Тщетно! Долго я потом переживала. Только к весне мама скопила деньги, и мы пошли на толкучку, которая, прекрасно помню, находилась на Земляном валу. Там мне купили новые ботинки, но, увы, радость моя была преждевременной: после первого же дождя подметки развалились, они оказались картонными. Нас ловко и нагло надули. Поистине, где тонко, там и рвется: в нашем бюджете снова зияла дыра.
С приходом нэпа мы стали лучше питаться. Мама ведь умела хозяйничать, готовить, и у нас на столе появились даже коекакие яства, например, жареный гусь на праздники. К этому времени мы с мамой жили уже в отдельной комнатке. В Москву перебрался из Студенки и брат Володя. По знакомству устроился курьером в «Сельхозсоюз» (была такая организация, объединявшая сельские кооперативы), потом его повысили до архивариуса, но далеко по службе он не продвинулся. Он всегда был человеком тихим, сдержанным и даже замкнутым. Много читал. Из своего скромного заработка выкраивал деньги, чтобы подписаться на журналы «Огонек», «Красная новь» или книг прикупить. На полке его этажерки блистало золотом корешков полное собрание сочинений Шиллера, изданное еще Брокгаузом и Эфроном. Меня же больше привлекали яркие обложки журнала «Мир приключений» и фотографии в «Огоньке». Все эти журналы Володя аккуратно отдавал переплетать и потом тоже ставил на полку.
С появлением радио в конце 20-х годов Володя увлекся этим делом. Сам собрал маленький детекторный приемник и все вечера проводил с наушниками. Найти радиостанцию было нелегко. Володя долго тыкал какой-то иголочкой в маленький камешек, иногда давал и мне послушать. Помню, как сквозь шумы и скрипенье эфира я впервые услышала оперу «Кармен», а потом фрагменты из «Евгения Онегина» – хор дворовых девушек, собирающих ягоды. Все было крайне примитивно, но и это казалось чудом. Володя постоянно совершенствовал свой приемник: он становился больше, мощнее, от детектора перешел на аккумуляторы. Но аккумуляторы все-таки были слабенькие, и Володя часто носил их заряжать.
В 20-е годы в Москве собралось немало кишкинской родни. Олимпиада Павловна с супругом поселилась на Лесной улице, в Лесопильном переулке, в квартире у сестры мужа – своего рода вынужденное «семейное уплотнение». Около Собачьей площадки, в Дурновском переулке, в доме своей старой знакомой Тарбеевой обосновалась Александра Павловна с детьми. До революции Тарбеева была состоятельной барыней, которая, как вспоминали родственники, проснувшись утром, могла сказать лакею: «А не поехать ли нам в Париж, Федор?» И ездила! Помню, как мама первый раз привела меня в ее деревянный арбатский особнячок, уже ветшающий, с заколоченным парадным входом. Мы поднялись через кухню по крутой деревянной лестнице, по которой стали ходить после революции. Сама Тарбеева восседала в креслах, меня подвели к ней, и я поцеловала ей ручку, а Тарбеева потрепала меня по щечке.
Многие наши родственницы-москвички, к тому времени овдовевшие, оставались в своих прежних квартирах – только вместо барских квартиры эти стали коммунальными, и прежним хозяйкам иногда даже приходилось ютиться
Запомнился мне один эпизод. Я собралась пойти первый раз в жизни в оперетту – меня пригласил поклонник, такой же юный, как и я (мне исполнилось шестнадцать лет). Такое намерение повергло в ужас одну из моих почтенных тетушек – она даже руками всплеснула в порыве возмущения: «Ты идешь в оперетту, Лиза?! Ты – такая молоденькая! Это же неприлично!!!»
Что сказала бы теперь старая дама, глядя на экран телевизора, где корчатся в судорогах истомы полуобнаженные девицы? Что по сравнению со всем этим безобидный опереточный канкан и фривольная пикировка? Да, времена вносят свои коррективы в такие понятия, как дозволенность и приличия.
В 20-е годы мы с мамой нередко навещали таких престарелых родственниц. Заходили на Хитровку к тете Маше (Марии Семеновне), муж которой, Иван Федорович Иванов, до революции создал благотворительную лечебницу для бездомных. Босяки Хитровки его обожали. Когда как-то раз по незнанию его обокрали, босяки сами организовали сыск, подняли на ноги всю Хитровку и вернули-таки украденную вещь.
Бывали мы и в добротном каменном доме на Самотеке [22] (он и сейчас там стоит), фасадом выходящим на бульвар. Здесь, в огромной квартире, принадлежавшей раньше Вере Алексеевне, вдове моего двоюродного брата Бориса Глебовича Лебедева (сына Анастасии Семеновны, сестры моего отца), теперь жили еще сестра ее мужа Нина Глебовна и ее собственная родная сестра Софья Алексеевна Павлович. Вере Алексеевне удалось сохранить за собой большую комнату, но пришлось пустить квартирантку, чтобы не придирались к избытку жилплощади. В свое время Борис Глебович служил чиновником акцизного (или таможенного) ведомства, Вера Алексеевна долгое время жила с ним в Варшаве и с удовольствием рассказывала о тех временах. Теперь от них остались только старые фотографии.
22
Самотека – местность между Садовым кольцом и Суворовской площадью.
Нина Глебовна носила двойную фамилию Лебедева-Кишкина (по крайней мере, такая фамилия была обозначена на входной двери). Дело в том, что она была невенчанной женой моего дяди Николая Семеновича Кишкина, профессора-медика Московского университета, которому она приходилась племянницей. До революции они не могли оформить свои отношения. Но так как Николай Семенович в свое время пострадал за сочувствие студенческим волнениям (был отстранен от работы в университете), то это ему зачлось, и Советская власть приравняла их сожительство к законному браку.
Самого Николая Семеновича в описываемое время уже не было в живых. В 1919 году, когда он демонстрировал студентам анатомическое вскрытие, под рукой не оказалось резиновых перчаток: ассистент забыл приготовить, а Николай Семенович по своей деликатности не счел удобным напомнить. Исход оказался трагическим – заражение трупным ядом. Через два дня Николая Семеновича не стало. Похороны его были более чем скромными: на дворе стояла разруха девятнадцатого года. Покойного по снегу отвезли на саночках на Новодевичье кладбище, где через десяток лет рядом с ним нашла упокоение и его вдова. После смерти Николая Семеновича Нине Глебовне выплачивали за мужа пенсию, но думаю, что очень малую, потому что тете Нине приходилось сдавать в Торгсин кое-что из остатков прежнего благополучия: антикварные вещи, столовое серебро – и это было уже подспорьем. Став девушкой, раза два я покупала у нее торгсиновские «боны» [23] , чтобы приобрести что-нибудь из одежды – в простых магазинах ассортимент был невыразимо скудным.
23
Боны – товарные ордеры, которые выдавали в Торгсине.