Из России в Китай. Путь длиною в сто лет
Шрифт:
Подобным образом выживали многие из «бывших». Тем, кто помоложе, пришлось пойти на службу в советские учреждения. Но, несмотря на прекрасное образование и владение иностранными языками, многие мои родственники занимались очень скромным делом: Лена Радчевская, учившаяся в Институте благородных девиц, всю жизнь проработала машинисткой-надомницей, а сестра Липа, бывшая вице-губернаторша, окончившая Сорбонну, с тяжелой сумкой почтальона бегала по улицам Москвы, разносила почту и газеты. Но, может быть, благодаря такой незаметности репрессии 30-х годов и обошли их стороной. Ярким бликом на фоне нашей серой жизни выделялась Ксения – Ксения Владимировна, дочь моего дяди Владимира Семеновича. По рождению наполовину француженка (ее мать, Эмилия Жозефина Гоммери, тетя Эмма, как мы ее называли, приехала в Россию в конце XIX века в качестве гувернантки), Ксения была необыкновенно хороша собой. Элегантная, образованная, знающая
Я быстро привыкла к Москве, к Арбату и Ново-Басманной, к нашему дому в 1-м Басманном переулке – на всю жизнь мне стали родными эти места. Любила я в детстве московскую зиму, когда крупными хлопьями валил снег и мягким пушистым ковром покрывал тротуары и мостовую, лежал на крышах домов. Все вокруг становилось белым-бело, словно в сказочном снежном царстве. По улице мягко скользили полозья санок, и резво бегущая лошадка, и извозчик на козлах, меховая полость и седок – все бывало припорошено снегом. В начале 20-х годов не только такси, но и автобусы еще в Москве не ходили, одни трамваи. Груз перевозили на подводах, возчик с вожжами в руке шагал рядом, понукая лошадку. Теперь все это кажется невероятным.
После снегопада на улицу высыпала целая армия дворников в белых фартуках с крупными бляхами на груди. Начинался веселый перезвон лопат и скребков: счищали снег, скалывали лед с тротуаров и мостовой. Дворник имелся при каждом доме – сохранялись порядки, заведенные еще в старое дореволюционное время. По традиции дворник обитал в полуподвальном помещении под лестницей. В его обязанность входило запирать на ночь дверь парадного подъезда. Во всех домах старой постройки имелся также черный ход, через который прежде ходила прислуга, а после революции жильцы таскали дрова для плиты и выносили мусор. После полуночи припозднившемуся жильцу приходилось нажимать на кнопку звонка в парадном подъезде и терпеливо ждать, когда выйдет заспанный дворник и откроет дверь. Полагалось ли давать ему на чай, чтобы его умаслить, – не знаю. Вполне возможно, что чаевые ему перепадали.
Парадная дверь в нашем доме была тяжелая, дубовая, с зеркальными стеклами. Красивая, солидная дверь. Но самым примечательным, по моему детскому разумению, была ее деталь – большая удлиненная медная ручка, отполированная до блеска. И вот со мной случился небольшой, но памятный для меня курьез. Как-то в морозный день, возвращаясь из школы, только я прикоснулась к этой ручке, как у меня вдруг мелькнула нелепая мысль – лизнуть ее. Что я незамедлительно и проделала, не раздумывая. О ужас! Язык мой прилип, причем намертво, так, что отодрать его было можно только с кожей – мороз в тот день стоял жгучий. (Вообще зимы в те времена были более суровыми, чем теперь.) Стоя с прилипшим к меди языком, я готова была провалиться сквозь землю от стыда и позора. Хорошо, что прохожих на улице не было в такой холод и, к счастью, скоро появилась дворничиха, которая и выручила меня из беды: облила кипятком медную ручку, и язык мой отлип. Правда, потом побаливал из-за содранной кожи.
Много позже, в один из моих приездов в Москву, мне вдруг захотелось прикоснуться к далекому прошлому, и я пошла взглянуть на дом, где прошли мое детство и юность, где родилась моя старшая дочь, и откуда я уехала, чтобы никогда уже больше туда не вернуться. Стоя на противоположном тротуаре, я смотрела на окна, за которыми когда-то проходила моя жизнь. Окна были все такие же, без изменений, разве что занавески исчезли. В конце 70-х годов всех жильцов выселили на окраины, а в доме разместилось одно из многочисленных ответвлений советской бюрократической системы. Но вот когда мой взгляд скользнул по фасаду дома, то я скорее почувствовала, чем увидела: что-то изменилось. Но что? Да дверь же, дверь стала другой! Вместо дубовой массивной двери с зеркальными стеклами в крупных переплетах вход запирала глухая, сколоченная из тонких деревянных планок безобразная дверь – ну прямо как бельмо на фасаде здания. Подобные двери-бельма стали неотъемлемой приметой московских домов с 1970–1980-х годов. Они не украшали
Глава 4
В советской школе
Кончилась беззаботная пора детства – осенью 1921 года я пошла в школу. Школа – начальная, четырехклассная – находилась сравнительно далеко, в Дмитровском переулке, полчаса ходьбы от нашего дома. Занимала она одноэтажный деревянный особнячок, в котором было всего пять – шесть комнат с полами, покрытыми линолеумом. Дом, видимо, раньше принадлежал какой-то мещанской семье. В каждом классе было человек по сорок учащихся.
Перед уходом на работу мама заводила будильник и наказывала мне сейчас же вставать, как только он прозвенит. Но мне, маленькой девочке, не хочется вылезать из теплой постели, и я продолжаю нежиться, вновь проваливаясь в сон. Когда просыпаюсь и гляжу на часы, то холодею от ужаса: безжалостные стрелки успели далеко продвинуться вперед – я опаздываю! Мигом вскакиваю, поспешно одеваюсь и сломя голову бегу по улицам. Вот, наконец, школа, но, увы, дверь заперта – уроки давно уже начались. Стучаться не решаюсь, потому что боюсь нагоняя. Нерешительно потоптавшись перед входом, поворачиваюсь и медленно удаляюсь.
Чтобы скоротать до двенадцати часов время, брожу по улицам, останавливаюсь перед скудно оформленными витринами и глазею. Правда, чуть позже, благодаря нэпу, витрины повеселели, приукрасились и волшебно засверкали. Я тогда глотала слюнки, глядя на соблазнительные пирожные и конфеты, которые лежали за стеклом. Денег на покупку сладостей у меня не было, хотя пирожные, скажем, стоили всего шесть-десять копеек. Лишь после того как мама стала мне давать деньги на завтрак, я начала экономить и копить на покупку вкусненького. Но все это было потом, а пока в первом классе, в самом начале 20-х годов, я созерцала скучные витрины, только бы оттянуть время возвращения домой. Но, как говорится, не все коту масленица: кто-то меня засек на этих прогулках в часы занятий и донес маме. Добрая моя мама, обычно многое мне прощавшая, на этот раз вышла из себя и решила примерно меня наказать. Брат, к тому времени уже живший с нами в Москве, снял поясной ремень и больно меня отстегал. Урок запомнился на всю жизнь, и я стала учиться. Училась долго, но не слишком уж старательно.
В Студенке, когда мне еще не было шести лет, я походила немного в сельскую школу, но оказалась слишком мала, чтобы что-нибудь воспринять и, главное, усидеть на месте. Зато до того, как сесть за парту, я самоучкой научилась бегло читать. В те незапамятные времена никаких отвлекающих и развлекающих вещей вроде телевизора, компьютера, компьютерных игр – да что там! – даже и радио-то еще не было. (Сегодня трудно в это поверить.) Имелись лишь книги с иллюстрациями, которые детям не терпелось почитать. Словом, был стимул для овладения грамотой.
Память с детства у меня была хорошая. И стоило пробежать глазами текст, как я могла его пересказать почти наизусть. С арифметикой дело обстояло хуже. Пока проходили азы – четыре действия и таблицу умножения – все шло еще ничего. Но как только добрались до процентов и задачек, где вода из трубы куда-то выливается и вливается, а поезда куда-то отправляются и где-то встречаются, тут уж я стала проливать горькие слезы. Ум мой явно не приспособлен даже к простейшему математическому мышлению: позже в средней школе я плутала в алгебраических дебрях, теряла А, В или С, путала плюсы и минусы и в итоге получала неправильный ответ. В геометрии, где требовалось логическое построение при доказательстве теорем, дело шло получше.
В первом классе нам выдали учебники, составленные по так называемому комплексному принципу. В книге для чтения материал был сгруппирован по разделам: «Времена года», «Труд» и так далее. А так как страна испытывала бумажный голод, то учебные пособия печатались на тонкой оберточной бумаге, причем разноцветной. Мне нравилось такое разноцветье, хотя на синих, лиловых, розовых страницах буквы не всегда были ясно видны. Во времена нэпа в такую бумагу в булочных заворачивали хлеб и пирожные. Канцелярские принадлежности: тетради с промокашками, ручки и карандаши производства концессионных фабрик Хаммера (или Гаммера, как тогда говорили), ластики, чернильницы-непроливашки и перья с магическим номером «89» – каллиграфической мечтой школяра – покупались через школьные кооперативы (тогда в стране повсюду внедрялись различные кооперативные формы). Школьники сами управляли кооперативом. Во втором, кажется, классе путем голосования я стала председателем кооператива в нашей школе. Форму, в которую облекался наш кооператив, я уже не помню. Знаю только, что кооперативной деятельностью мы занимались под руководством одного нашего молодого учителя. Ездили с ним вместе на склад за школьными принадлежностями, а затем не то продавали их, не то распределяли среди учащихся. Скорее все-таки продавали.