Из семилетней войны
Шрифт:
— Да где же эти пруссаки? — спросил третий.
— Кто знает?.. Разное говорят люди, и до того врут, что в пору потерять голову. Одни говорят, что они уже в Лейпциге, другие — в Мейссене, а третьи в Штольпене.
— Это не может быть!.. Ведь говорят, война не объявлена, — заметил кто-то.
— А что вы думаете? — спросил кто-то со стороны. — Если б Саксонию вдруг заняли, то разве нам от этого хуже бы стало?
— Разве только потому, что теперь хуже и быть не может.
Некоторые сделали знак замолчать, так как в это время среди народа явился
— Господин Браун, — сказал он быстро, — возьмите вы, ради Бога, ваш сыр!
— Да кто же его есть станет, если война на носу?
— Ну, это еще ничего, — заметил кто-то, — вы лучше спросите, кто будет за него платить? Съесть-то съедят.
— Господин советник, — спросил потихоньку Браун, — правда ли, что ваши занимают Саксонию?
Блюмли сделал удивленное лицо.
— Кто? Где? Да вы с ума сошли что ли! Я ровно ничего не знаю, — сказал он и быстро отошел.
Суматоха продолжалась до поздней ночи. Вечером (без развлечений не могло обойтись) король отправился на стрельбу в цель. В Гевартгаузе придворные актеры исполняли какую-то веселую, смешную пьесу.
В этот день Ксаверий Масловский не пошел в театр: ему вполне было достаточно прислушиваться к общему переполоху. Вполне довольный всем происходящим, с самодовольной и иронической улыбкой на лице, он имел какой-то особенный вид, точно с ним случилось что-то необыкновенное.
Он выходил уже из дворца, с намерением идти прямо домой, чтобы составить компанию и хоть сколько-нибудь утешить несчастного Симониса, как вдруг к нему подошел Блюмли.
Он был бледен и печален. Утром из-за Симониса он должен был пережить тяжелую минуту: его заподозрили в сообщничестве, перевернули вверх дном всю его квартиру, пересмотрели все его бумаги, и, если б за него не заступилась графиня Брюль, то его могла постигнуть страшная участь; однако благодаря ей он уцелел и был на свободе.
— Вот видите, господин Масловский, сколько я перетерпел из-за этого человека!.. Но кто мог от него ожидать этого?
— Действительно, — ответил Масловский, — с виду он казался таким, что будто не умел сосчитать до пяти.
— К тому же он такой неловкий! — воскликнул Блюмли. — Дать себя поймать на первом же шагу.
— То есть как это поймать! — прервал Масловский.
— Да… положим он еще не пойман, но письма… — говорил Блюмли. — Однако же, куда он девался, что с ним случилось?
— А как вам кажется? Что с ним могло случиться?
— Почем знать! Верно, удрал при помощи баронессы или ее племянницы.
— Последняя не пожалела бы его, — ответил Масловский, — она слишком ярая саксонка.
Блюмли продолжал идти, точно с намерением навестить Масловского. Последнему это было неприятно.
— Вы куда идете? Домой? — спросил швейцарец.
— Нет, я предпочитаю пошляться по улицам.
— А я хотел напроситься к вам в гости на несколько часов, — сказал Блюмли, — домой мне не хочется идти. Кто знает, быть может, им придет в голову прислать за мной и посадить, пока на гауптвахту; поэтому я предпочитаю не быть дома.
Масловский
— У меня такой беспорядок! — начал он. — Фукс собралась, именно сегодня натирать полы и приводить все в порядок.
— Она, верно, уже кончила, — заметил Блюмли, — и надеюсь, что поляк не может отказать в гостеприимстве… Только разве вы не хотите меня принять. Может быть, вы боитесь?
Швейцарец задел его за самую чувствительную струнку. Масловский никому не позволял упрекнуть себя в негостеприимстве, в особенности в трусости; его всего передернуло.
— Не говорите глупостей! — воскликнул он. — Я пойду вперед, чтобы приказать поскорее прибрать комнату, а вы потихоньку следуйте за мной.
Ксаверий поторопился. Он мигом взбежал по лестнице и, найдя двери запертыми, постучал в них кулаком. Симонис сейчас же открыл.
— Запритесь в спальне, — крикнул он, поспешно вталкивая его в спальню. — Я не мог отделаться от Блюмли, который идет сюда. Сидите смирно!
Только что заперлась дверь за Симонисом, который спрятался в алькове, как вошел Блюмли.
— Слава Богу, Фукс не убирала сегодня, — отозвался Масловский, — чему я очень рад; она теперь занята пруссаками. Ведь весь город только и говорит о них… Она только понаставила мне в спальной ведер и тряпок… — Садитесь!
Масловский послал за вином и фруктами и не упускал из виду дверей соседней комнаты, опасаясь, чтобы Блюмли не пришла фантазия заглянуть туда. Между тем швейцарец, точно нарочно, распространялся об измене Симониса, о двойной роли, которую он хотел играть, и о неприятностях, какие имела из-за него старуха баронесса Ностиц. Словом, он не жалел Симониса; последний, спрятанный в соседней комнате, должен был выслушивать его упреки.
— О, — воскликнул, наконец, Блюмли, — если б он попался в мои руки! Я бы не мог поручиться за себя! Уже ради того, чтобы оправдать себя, я отдал бы его в руки Брюля; ведь его все равно не повесят, но постращать не мешало бы, чтоб в другой раз был осторожнее. Графиня сказала мне утром, что если б он попался в руки правосудия, то она сама попросила бы мужа о суровом наказании. Ее возмущает такой поступок…
Во время этого разговора Масловскому послышалось, что как будто бы в спальной хлопнуло окно и оттуда донесся какой-то шум. Он старался говорить как можно громче, чтобы заглушить этот шум, но они чрезвычайно близко сидели от дверей и каждое слово из их разговора легко доносилось до Симониса.
Так прошло два длинных часа.
— Теперь уж ночь, — отозвался Блюмли, — и я могу уйти к Мине, которая спрячет меня. Не думаю, чтобы Брюль пришел к ней сегодня; у него слишком много хлопот…
Они распрощались. Масловский проводил Блюмли до лестницы, а затем тотчас вернулся в комнату, чтобы освободить Симониса. Открыв альков, он взглянул туда: окно было раскрыто… Он начал искать, но его нигде не было.
Только белый конец простыни белел, привязанный к сучьям; Ксаверий посмотрел в сад и увидел конец веревки, привязанной за ветви старой груши.