Из семилетней войны
Шрифт:
Симонис остановился и посмотрел ему в глаза.
— Как прикажете понимать вас? — смеясь, спросил он.
— Встречались ли вы когда-нибудь с польским шляхтичем в вашей жизни? — спросил Масловский в ответ на вопрос Симониса.
— Нет, — ответил швейцарец.
— Так видите ли: что край, то обычай, мы, дворяне, с незапамятных времен пользовались и пользуемся привилегией лично защищать нашу Речь Посполитую. В нашем войске нет мужиков, наша шляхта сама пашет землю. Таким образом, мы привыкли к сабле и военной службе с детства; в нас укоренилась страсть драться из-за всякого пустяка. Что поделаешь! Чешутся руки…
— А, — возразил Симонис, — я тоже
— Оставьте вы меня в покое с вашим фехтованием, — расхохотался Масловский, — я не хочу иметь дело с вашими рапирами, хотя и этому меня учили; у нас сабля — это дело, а шпага — только одна насмешка. Саблей как хватишь…
И Масловский замахнулся.
— Да подите вы с вашим сабельным рыцарством, — смеясь, прервал его Симонис, — ведь я вам не становлюсь поперек дороги!
Масловский протянул ему сильную, широкую руку.
— Мне кажется, — сказал он, — все старики и младенцы должны любить эту молоденькую баронессу.
При этом он пожал плечами и начал посвистывать.
— Я ссоры не люблю, избави Бог, и с вами имею цель подружиться, и знаете почему?
— Почему?
— А вот почему; дружба с вами даст мне возможность посещать тот дом, в котором проводит часть своего времени это прелестное создание. Рассчитав время, я могу иногда встречаться с ней на лестнице.
Оба рассмеялись.
— Если б мой отец это узнал, — продолжал Масловский, — то мне бы наверное досталось. Когда он отправлял меня сюда для шлифовки, хотя это мне было не по вкусу, то строго приказал мне не увлекаться бабами, а то я получу за это сто батогов.
Симонис даже отскочил.
— Э, дорогой мой, — серьезно прибавил Масловский, — у нас сто кнутов считается умеренной порцией, и я ручаюсь, что закатывают и двести… Меньше чем для двадцати пяти ударов не стоит засучивать рукава и спускать шаровары… Но с другой стороны, — продолжал Ксаверий, — заметь, что великие паны, когда им придет фантазия драть кожу, часто платят по дукату за каждый удар; впрочем, это не всегда бывает.
Симонис слушал, не понимая его.
— Но, что делать? — продолжал Масловский. — У нас иной свет; поэтому и неудивительно, что мне здесь не нравится. Здесь совершенно другие обычаи: все делается келейно, потихоньку… А слышали вы, — прибавил он на ухо, — о Кенигштейне, Плейсеннбурге, Штольпене? Там и наших шляхтичей немало перебывало. В Штольпен король посадил старую любовницу, которая надоела ему; а в Кенигштейн каждый день увозят кого-нибудь. У нас этого нет. Правда, здесь свет полированный, но зато рты у всех заперты на замок. У нас всякий может говорить, что ему угодно… но вы этого не поймете, господин де Симонис. Мы люди немножко дикие — это правда, но у нас всякий молится как хочет и высказывает все, что у него лежит на душе… У нас есть сеймы, на которых можно накричаться сколько душе угодно.
— Да, о сеймах я слыхал, — ответил Симонис; — у вас один какой-нибудь шляхтич может прекратить сейм.
— Это верно, если только его не изрубят на месте. Послушайте, кавалер де Симонис, — сразу переменил разговор Масловский, — не намерены ли вы идти домой? Я с удовольствием проводил бы вас.
Макс расхохотался, отказываясь от такой чести, а так как в это время подходил Блюмли, то он раскланялся с Масловским и удалился со своим другом. Блюмли был почему-то нахмурен.
— Пойдем ко мне, — сказал он, — я должен с тобой поговорить, здесь опасно.
Из сада они прошли через дворец и отправились к Новому рынку, к квартире Блюмли.
Когда они очутились одни, так что их никто не мог подслушать,
— Что-то странное движется в воздухе… ходят какие-то непонятные слухи. Брюль только притворяется веселым, но он что-то скрывает и о чем-то беспокоится. Проезжавшие через границу толкуют о прусских войсках, которые будто бы приближаются к нашей границе. Пока жизнь шла своим чередом, мы часто пеняли на нее, а теперь, если — чего избави Бог! — разгорится война, то что с нами будет?.. Достаточно того, что у нас теперь развелась масса изменников и шпионов; малейшее подозрение — и человек может погибнуть.
Симонис притворился совершенно хладнокровным.
— Фельнер что-то сообщил в Берлин, и его сегодня свезли в Кенипптейн, — только ты об этом никому не говори. — Разыскивают обоих Ментцелей; один из них, кажется, передавал пруссакам депеши, и оба они исчезли. Брюль бесится, так как не верит в измену; он ответил Флемингу, что этого быть не может, но у Фридриха все-таки есть наши депеши, и если он знает о том, чего мы ему желали, то нам будет плохо.
Блюмли вздохнул.
— В Дрездене, кроме небольшого отряда гвардии, других войск и в помине нет; нам не помогут ни крепость, ни стены, потому что на них нет орудий. К балету мы готовы хотя бы к завтрашнему дню, но к войне — не приготовимся даже через год.
— Но ведь так скоро не предвидится войны!
Товарищ пожал плечами.
В это время они услышали позади себя шум, и Блюмли отвел Симониса в сторону; то ехал король со свитой в полном своем блеске на охоту к Фазаньему парку. Тут были придворные стрелки, охотники, егермейстеры, король, его старшие сыновья, королева, несколько дам, Брюль и его жена, генералы, сановники… Все они пресерьезно направлялись к парку, точно должны были там приступить к решению самых важных вопросов. На довольном лице короля рисовалась немвродовская важность…
И горе было бы тому, кто бы осмелился встретить эту кавалькаду иронической улыбкой: Брюль строго наказал бы такого героя. Все сторонились с дороги и быстро снимали шляпы; придворная прислуга ехала впереди и заботилась об очищении улиц.
Вся эта процессия медленно двигалась вперед, в полном молчании; двое швейцарцев с обнаженными головами остановились, уступив место кавалькаде. Симонис невольно сравнивал Сан-Суси с Дрезденом и сам не мог бы решить, что бы он предпочел. Здесь во всем видно было какое-то величие, а там — грубое насилие, дерзкая уверенность в себе; здесь серьезность доходила до ребячества, а там насмехающийся над целым светом грубый цинизм с палкой в руках: легко было предвидеть, что человек, который не преклонится перед этим блеском, победит его безмерную гордость. Но нельзя было не признать, что это зрелище было очень приятно для глаз, так как придворный этикет придавал всему этому еще больше блеска.
Когда проехал весь двор, двое молодых людей отправились к дому Блюмли и вскоре, запершись в комнате, беседовали за бутылкой вина.
VIII
Утомленный Симонис вернулся домой поздним вечером; в доме все уже спали; размышляя о своем незавидном положении, он уже проходил по площадке второго этажа, как старая Гертруда открыла двери, осторожно выглянула из них и, узнавши его при свете огарка, сделала ему знак следовать за ней.
Симониса удивило такое позднее приглашение, однако он повиновался. Старушка Ностиц сидела в кресле в вечернем дезабилье, в старинном чепце с лентами, и дремала. На столе горела свеча с зонтом, представлявшим род абажура.