Из семилетней войны
Шрифт:
Увидав Симониса, она указала ему рукой сесть против нее.
— Ну, что нового? — спросила она тихо. — Что говорят в городе? Я очень беспокоюсь о Фельнере, и хотя он наверное не проговорится, но все-таки у него могли что-нибудь найти. Ментцель сбежал, но ведь его могут догнать, кто-нибудь может его выдать!.. Наконец я беспокоюсь и о вас, — прибавила она еще тише, — да, именно о вас…
— Обо мне? — удивленно спросил Симонис.
— Подписывали ли вы вашу фамилию в письмах к графине де Камас? — спросила баронесса.
Макс побледнел.
— Почему вы меня спрашиваете об этом?
— Потому что, кажется, ваши письма перехвачены. Симонис онемел.
— Откуда это вы узнали?
— Да, узнала, — сухо ответила баронесса, — этого достаточно.
— Но
— А вечером ваши письма были у него на столе.
— Я посылал их через Бегуелина! — вскакивая, ответил Симонис.
— Бегуелин больше думает о сыре, чем о письмах… а если это действительно случилось, то вам нельзя терять ни минуты… Идите наверх, возьмите самое необходимое, а остальное отдайте Гертруде, и я велю снести все на чердак. Когда постучат в ворота, тогда будет уже поздно.
— Но где ж я скроюсь?
Старушка, несмотря на свои преклонные лета, сохранила хладнокровие и присутствие духа.
— Ступайте наверх и сожгите бумаги, если они у вас есть, возьмите с собой деньги, плащ, перемените шляпу… Я вам дам записку к сербу, моему старому слуге, который живет на берегу Эльбы, в маленьком домике, среди рыбаков… Там вы расспросите о нем… Торопитесь…
Симонис сначала не решался, но старушка указала ему на дверь.
— Торопитесь! — повторила она. — Идите и помните, что если вас поймают, то ни слова не говорите обо мне. Это была бы плохая с вашей стороны благодарность. Мои старые кости не перенесли бы ни мучений, ни заключения в Кенигштейне.
Макс вскочил и живо побежал наверх. Начатое письмо в Берлин он сжег на свече, которую ему дала Гертруда, деньги спрятал в карман, накинул на себя плащ и тяжело вздохнул; слезы невольно навернулись на глаза; но он побежал вниз. Старушка встретила его у дверей и дала ему поцеловать дрожащую руку.
— Идите, молодой человек, идите…
Симонис стремглав сбежал вниз и осторожно открыл двери; луна освещала рынок, на площади никого не было.
Не отдавая себе отчета, как поступить, он направился к Фрауен-Кирхе. Здесь он остановился у одного из подъездов, чтобы передохнуть и сориентироваться. В то же мгновение он заметил, что из соседнего дома, закрывавшего часть церкви, в котором помещалась главная гауптвахта, вышли шесть солдат, офицер и чиновник, который сопровождал этих солдат. За ними шесть человек в полотняной одежде, с цепями в руках… Симонису сделалось дурно, голова закружилась, и он не мог тронуться с места, хотя ему хотелось бежать. Он видел, что солдаты направились к дому баронессы и что чиновник начал стучать в ворота.
Не было сомнения, что стража отправилась за ним. Он должен был бежать как можно скорее, чтобы за Пирнейскими воротами разыскать проход к Эльбе и там найти убежище у старого слуги баронессы.
Для не знающего местности такое путешествие было весьма затруднительно и рискованно.
Но… утопающий хватается за соломинку. Симонис, не зная, куда бежать, скоро миновал рынок и свернул на первую попавшуюся ему улицу, отсюда он бросился в другую, не обращая внимания, куда направляется, и выбирая только самые темные и узкие; в таких улицах в то время не было недостатка, и он заблудился. Но ему казалось, что здесь он в безопасности. Ставни и ворота во всех домах были заперты, кое-где только виден был свет сквозь ставни; он никого не встречал в этих глухих закоулках, кроме бродячих собак. Идя по затененной домами улице, он не боялся, что его выдаст луна; время от времени он настораживал слух, прислушиваясь ко всякому шороху, раздававшемуся вдали. Иногда только слышалось скрипение отворявшихся ворот, а затем глухой стук при запирании, потом как будто чьи-то осторожные шаги тихо стучали по мостовой, то останавливаясь, то идя дальше; Симонис рассудил, что по какому бы направлению он ни шел, только бы идти по одному, чтобы не проблуждать так до утра и не встретиться с обходом. Вероятнее всего было, что не найдя его дома, обход отправится разыскивать его по городу, а потому нужно было остерегаться.
О, как он упрекал себя, что позволил опутать сетью
Взволнованный, он шел вдоль стен и заборов, рассматривая их, пытаясь понять, где он находится. Наконец, он вышел на большую улицу, но, услышав пение, спрятался в тени. Посередине улицы шел какой-то молодой человек, держа палку в руке, шляпа у него была надета набекрень, а расположение духа — точно после венгерского вина. Симонису показалось, что он был ему знаком, и он не ошибся, — это шел Ксаверий Масловский. Он и еще несколько молодых придворных Брюля и короля, выйдя из немецкого театра, зашли в винный погреб к чеху Гречке, на улице Крейцкирхе. Все уже разошлись, только один Масловский опоздал и теперь один возвращался домой, развлекая себя польской песенкой, которую пел во все горло.
Макс, узнав в этом прохожем одного из придворных Брюля, похолодел от ужаса, хотя ночь была очень тепла. Он плотно прижался к стене, будучи уверен, что прохожий не заметит его; но, идя по пустой улице без особой мысли, Масловский внимательно рассматривал все попадавшееся ему на дороге. Заметив у стены неподвижно стоящего человека, Ксаверий направился к нему, довольный этой встречей. Подойдя ближе, он крикнул прятавшейся фигуре:
— Кто вы?
Симонис хотел бежать, но у него не хватило силы, и он схватился было за шпагу; но Масловский, узнав его, расхохотался!..
— А, вы что здесь делаете? Мне сказали, что вас должны были сегодня вечером взять на гауптвахту, и я собирался сделать вам визит.
— Бога ради, не выдавайте меня! — умолял Симонис. — Вы поляки, — честные люди и поэтому не захотите глумиться над несчастным?
— Избави Бог! — ответил Масловский. — Назло этим шалопаям я буду вас защищать; но скажите мне правду, положа руку на сердце, честно ли то, что вы сделали?
Симонис был в таком положении, что ему нечего было терять; им овладела какая-то горячка.
— Великодушный человек, — обратился он, — так как я приехал из Берлина, то уже довольно одного этого… Я знал, что меня заподозрят.
— А в теперешнее время довольно одного подозрения, чтобы вас свели на веревке в Кенигштейн! — воскликнул он. — Но признайтесь, однако: вы пруссак?
Швейцарец колебался.
— Так слушайте же! Бог свидетель, что это для меня безразлично: как только немец, то я уж не могу отличить его качества… Но меня это очень забавляет, что они дерутся между собой… Этим я очень доволен, и если б я мог, то разжигал бы обе стороны. Будьте вы пруссаком, саксонцем, австрийцем, мне все равно… Если только вы способствуете тому, чтобы они передрались, то за это я вас очень люблю! — Однако, знаете что, — прибавил он тише. — Что вы думаете делать? Вас ищут, а если найдут, то шутить не станут. Брюль хороший человек, но для него уничтожить человека все равно, что мне выпить рюмку вина. Теперь вы должны скрыться и помогать пруссакам, чтоб они побили саксонцев; а затем, если вы этим выиграете, помогите саксонцам побить пруссаков. Если их меньше будет, то от этого свет ничего не потеряет. Есть ли у вас место, где спрятаться?
Симонис колебался.
— Да говорите же, трус вы этакий! — воскликнул Масловский. — Ни один поляк никому не изменяет.
— Есть, — ответил Симонис, — но, не зная ни людей, ни местности, не попаду туда!
Ксаверий оглянулся; на улице не было живой души,
— Далеко это? — спросил он.
— На берегу Эльбы, где рыбаки, — сказал Симонис.
— Гм, а я иначе думаю: — пусть это убежище останется на всякий случай, потому что не особенно приятно будет жить в какой-нибудь вонючей лачуге, питаясь хлебом да луком. Я предложу нечто другое… Я никого не боюсь. Живу один у вдовы Фукс, еще даже не старой женщины. Отсюда это очень близко. Фукс берет с меня втридорога, но ни за что не выдаст, и позволит себя изрубить за меня. У меня часто находили себе приют нуждавшиеся в нем и просиживали по несколько дней. Стоит мне только сказать этой бабе: — Язык за зубами! — и она будет молчать, хоть бы ее даже жарили на горячих угольях.