Из тупика
Шрифт:
– Пойдемте в баню, полковник, - предложил, вставая от костра - Там хоть можно запереть двери и убивать этих паразитов поодиночке. Костер, видать, не спасет, а ночь только начинается.
В дымной, горьковато пахнущей ветхой баньке стол накрыт газетами. Лежат карты. Светится лампа-пятилинейка. Издалека неустанно бьет артиллерия: это британские гаубицы, недавно прибывшие на Мурман, проводят тренировки ночных стрельб, уже третий день расстреливая скалы над озером. А в крохотном окошке, величиною с книжку, колышутся темные, лохматые, как медвежьи лапы, сочные еловые ветви.
–
– Пожалуйста. Вам завтра уходить?
– Да, - задумался Букингэм.
– Я, впрочем, мыслю несколько иначе, сказал он в продолжение разговора.
– Вот вы завели речь о войне братоубийственной: русский против русского. Я не представляю себе, как я, англичанин, убивал бы англичан... Для меня здесь все чужое, и мы не собираемся тут задерживаться. Королевство Островов потерпело поражение, это пора признать. Но вот на днях я пойду на Колицкий район, против партизан! А какое мне дело до русских партизан? И мне все чаще мыслится: вот вы, полковник, очень милый человек, с вами приятно беседовать, но почему так случилось, что мы сидим не дома, а в этой бане? Кто мы такие с вами, полковник?
– Букингэм, не ходите на Колицы, - неожиданно сказал Сыромятев.
– Приказ, - тихо ответил ему британец.
– Вас убьют там.
– Возможно.
– Вы еще не знаете, что русский человек природный партизан. Он всегда партизан лучше, нежели солдат. Вы будете разбиты!
– Приказ...
– прошептал Букингэм, закрывая глаза. Кулак Сыромятева с треском опустился на доски стола.
– Не надо!
– сказал он.
– Не все же приказы исполнимы. Мне труднее, нежели вам, и то я нашел в себе силы отказаться...
С далекой платформы, затерянной в глуши, гугукнул паровоз.
"Ах, - подумалось, - где же те вечера на даче в Лигове? И рядом жена и дети, так же светила лампа под абажуром, и далекий гудок отзывался в сердце тревогой и радостью... желтые пятна вагонов - будто искры в темной листве, и все проносится вдаль - к голубым и заманчивым морям..."
– Где этот мир?
– глухо произнес Сыромятев.
– Я русского языка еще не знаю, - засмеялся Букингэм.
– Ах, извините, полковник!
– встряхнулся Сыромятев.
– Я немного задумался... Так, кое о чем! О своем.
Шевельнулись за окошком ветви, и в баньку, согнувшись, шагнул поручик Маклаков, перетянутый ремнем в осиной талии.
– Сволочи!
– И шлепнул на лавку фуражку.
– Что с вами, поручик? Вы ранены?
– Ну да... в самое мясо!
– Что случилось?
– Какая-то банда шляется здесь... Сейчас мы их взяли. Двух шлепнули в перестрелке. И меня, вот видите, прямо в мясо. Хорошо - не по костям!
– Вот вам, - повернулся Сыромятев к англичанину, - продолжение той же истории... Куда их деть? Сколько там, поручик?
– Восемнадцать, господин полковник.
– Откуда они, вы их спрашивали?
– Молчат, как бараны. Жрать стали просить, я не дал!
Сыромятев потянулся к лампе, прикуривая.
– Поручик, - сказал, пыхтя дымом, -
– У меня сердце железное, господин полковник.
– Это очень плохо, господин поручик, что сердце у вас железное... Дайте. Дайте им пожрать, что ли!
– Ладно, дам, - ответил Маклаков.
– А куда их потом? На строительство аэродрома или сразу шлепнуть?
– Погодите. Они еще не опомнились после боя с вами. А вы уже загоняете их аэродром строить...
Сыромятев перевел эту фразу для Букингэма на английский, и Букингэм долго смеялся, прыгая спиною на черном банном полке.
– Идите, поручик. Утро вечера всегда мудренее...
Маклаков ушел. Букингэм уснул. Сыромятев, взяв ольховую ветку, покинул баньку. В раздумьях он добрел до раздвижного ангара, в котором временно разместили арестованных.
– Открой, - велел часовому и шагнул внутрь...
Было темно. Включил фонарик. Узкий луч побежал по спинам людей. Они поднимали головы от земли, загораживались от света ладонями.
– О!
– замер вдруг луч фонаря.
– Отец дизелист! Здравствуй, святой человек... Я полковник Сыромятев, разве ты меня не помнишь? Я не раз бывал в гостях у отца Ионафана, когда командовал погранрайоном на Паз-реке... Что у тебя с рукою?
– Финны, - простонал отец дизелист.
Сыромятев осветил фонарем почерневшую руку монаха, - гангрена!
– Да, брат, ныне по лесам ягодки собирать опасно... Видишь, вон в отдалении огонек? Беги по тропке, там англичане. Протяни им свою несчастную лапу и назови только мое имя: "Сыромятев!" - они тебе сделают всё. Там их врачи... хорошие врачи. И станут пилить руку - не возражай. Они не со зла, они просто врачи, и ты им подчинись...
Монашек, скуля, убежал по темной тропке к лазарету.
– Так вы, ребята, судя по всему, из Печенги?
– спросил Сыромятев. Тогда вы - герои... Прошли сотни верст, где только волки да олени шныряют. Хорошо, ничего не скажешь, здорово вы прошагали через Лапландию... А-а-а, удивился полковник, - вот и вы, Небольсин... Очень рррад!
Фонарь сразу погас, и в полной темноте Сыромятев сказал:
– Небольсин, завтра я желаю вас видеть. Мне нужно кое-что сообщить... Отдыхайте, ребята. И не бойтесь. Вам здорово повезло! Спокойной ночи...
Утром Небольсин был проведен в баню, стол уже был накрыт к его приходу, и полковник Сыромятев велел ему:
– Ешьте...
Небольсин ел. Сыромятев, согнувшись, мерил узенький проход между каменкой и полком. Зеленый свет леса сочился через окно.
– Как мне начать?
– остановился полковник.
– Пожалуй, так... У меня кончилась злоба, ее хватило ненадолго. Я остановился и озираюсь. Вокруг лес и кровь. Тупик!
– сказал он, и Небольсин вздрогнул (он вспомнил Петю Ронека).
– Из тупика надо выходить, - продолжал полковник.
– Пока не поздно. Иначе я буду осужден навсегда застрять в тупике. Но я не поручик Маклаков, мне, слава богу, уже пятьдесят, и надо выправлять то, что сломалось. Совесть - вот!.. А почему вы не едите, Небольсин?