Из зарубежной пушкинианы
Шрифт:
Портрет Е. Н. Гончаровой висит в большой захламленной комнате. Рядом рояль, покрытый толстым слоем пыли. Рояль расстроен. Жан Пьер уверяет, что на этом инструменте играл еще барон Жорж, сын Екатерины, и, вероятно, она сама. У стены стол, заваленный современными журналами.
На столе слепок с руки Екатерины Николаевны, сделанный при ее жизни. Длинные пальцы, изящная кисть, на безымянном пальце — обручальное кольцо. В соседних комнатах — такое же запустение. Висят еще два портрета. На одном — старшая дочь Дантесов, Матильда Метман. На другом — Наполеон III, при котором ловкий Дантес сумел взять реванш за неудавшуюся при русском дворе карьеру и стал сенатором. Нам рассказывают, что ранее в замке висело двадцать четыре портрета семьи Дантес-Геккерн, в том числе и портрет Луи Геккерна. Все они сейчас вывезены. В замке осталась в одиночестве одна Екатерина Николаевна. Почему? Жан Пьер не знает. Рудольф высказывает
Одна из комнат — спальня Е. Н. Гончаровой. Здесь стояла ее кровать, на которой она умерла в возрасте 34 лет. Во время Второй мировой войны в эту комнату попал снаряд, разнесший кровать в щепы. И они сложены на длинном пыльном столе в соседней комнате. В этой же комнате — камин с двумя гербами, Дантесов и Геккернов. В соседней — старинная изразцовая печь работы XVIII века, под притолокой у входа выбита дата постройки замка: 1605 год. Этажом выше в одной из комнат мы неожиданно наткнулись на надгробную плиту с ясно читаемыми датами. Жан Пьер объясняет, что эта плита лежала на могиле Екатерины Николаевны, но вскоре Дантес решил заменить ее другой. Интересно, что на этой плите ошибочно указаны день смерти Е. Н. Гончаровой — двадцатого октября вместо пятнадцатого — и ее возраст — тридцать два года вместо тридцати четырех. Не с этим ли связана замена плиты? Впрочем, в метрической книге Исаакиевского собора за 1837 год 10 января сделана запись о венчании «барона Георга Карла Геккерна… 25 лет… с фрейлиною ее императорского величества, девицею Екатериною Николаевною Гончаровою, 26 лет». На самом же деле в это время Екатерине Николаевне шел двадцать девятый год. Дантес был моложе своей жены на три года, и, возможно, Екатерина Николаевна скрывала свой возраст. Екатерина Николаевна похоронена рядом с другими членами семьи, как мы и предполагали, у самого входа в дворик. Жан Пьер обещает отправиться с нами на кладбище и показать могилу Е. Н. Гончаровой, а заодно и барона Луи Геккерна.
Мы долго бродим по дому, в нем около пятнадцати комнат. Всюду запустение. По углам свалены в кучи или лежат в беспорядке на столах покрытые пылью старинные гравюры, миниатюры, выполненные маслом, вазы, посуда работы XVIII и XIX веков вперемешку с новыми порванными журналами и дешевыми изданиями. Я то и дело спрашиваю Жан Пьера: «Чей это портрет, какое приблизительно время?..» Все напрасно, он не знает. Ведь мы не в музее, и Жан Пьер не экскурсовод. Мы всего лишь в доме, где он родился и вырос, где барон Марк с семьей жили еще два года назад, доме, который ждет распродажи. И что будет с портретом Е. Н. Гончаровой, в чьи руки он попадет? Не исчезнет ли навсегда?
Мы спустились вниз, прошли длинный коридор, где стоит шкаф с книгами. (Вот бы порыться!) Впрочем, книги все больше новые, старых мало. Вышли в парк… Жан Пьер рассказывает, что весною здесь буйно цветут каштаны, но плодов почему-то не дают. Дубам лет по двести. Старинный каменный фонтан, построенный в конце XVIII века, старый каменный колодец. На территории парка башня, возведенная еще в XIII веке для защиты Сульца, — одно из самых древних сооружений в городе. Во время Второй мировой войны, когда Жан Пьеру было лет пятнадцать, в замке стоял немецкий гарнизон. Однако галерею портретов, фамильное серебро и мебель его отцу удалось заблаговременно вывезти и спрятать. Барон Марк и его семья жили во время оккупации в нижнем этаже.
Пора уходить. Я оглянулся, и последнее, что увидел, был балкон, выходивший в парк из спальни Екатерины Николаевны.
Мы снова идем к кладбищенской стене, и оба, месье Браун и месье Турк, показывают плиту у самого входа в огороженный дворик, под которой покоится Е. Н. Гончарова. Надпись и даты неразборчивы. Могила Луи Геккерна у самой стены, слева от траурной урны. Все запущено, заросло вековой травой забвения.
На прощание месье Браун вручает мне ксерокопии четырех документов. Первый — свидетельство о рождении Дантеса 5 февраля 1812 года в г. Кольмар. Его отцу, Жозефу-Конраду, было в то время тридцать восемь лет. Мать — Мари-Анна-Луиза, урожденная фон Хатцфельд. Под документом — подпись отца. Но самое интересное — приписка. В ней говорится о том, что в 1841 году суд города Кольмара официально признал за Жоржем Дантесом право присвоения фамилии Геккерн. Второй документ — свидетельство о рождении сына Екатерины Николаевны и Дантеса, названного Луи Жозефом Морисом Жоржем Шарлем, 21
И наконец четвертый документ. Это справка, составленная местным обществом любителей истории. Она сообщает, что впервые фамилия Дантес упоминается в связи с появлением в Сульце в 1720 году некоего Жана-Анри Антеса, фабриканта, родившегося в Мильхаузене, — в то время это была Швейцария. Он был владельцем литейного завода. В 1730 году он по разрешению французского двора строит оружейную фабрику и получает дворянство (примерно в то же время, что и Гончаровы). Его внук, Жозеф-Конрад Дантес, уже считается местным помещиком, он хорошо говорил на местном эльзасском диалекте. Сведения о самом Жорже Шарле Дантесе общеизвестны. Он учился в Париже в военном училище Сен-Сир. Ярый роялист, Дантес организовал после революции 1830 года группу молодых офицеров, с тем чтобы помочь герцогине Беррийской возвести на престол герцога Бордоского. Когда из этого ничего не вышло, семья помогла ему устроиться на службу при русском дворе.
Все это хорошо знают наши пушкинисты, однако вряд ли известно, что основную роль в назначении Дантеса в Петербург сыграл брат матери, граф фон Хатцфельд. В том же документе содержатся сведения о дуэли Дантеса с Пушкиным. Надо ли говорить, что это как бы взгляд с другой стороны. Дуэль мотивируется темпераментом Пушкина и легкомыслием его жены. Впрочем, даже в этом документе высказано сожаление по поводу гибели поэта, «чтимого как интеллигенцией, так и народом». Здесь же мельком говорится и о том, что двор преследовал Пушкина. Далее описываются отношения Дантеса и его жены. Оказывается, Дантес женился на Екатерине Гончаровой по «страстной и взаимной любви». А через несколько строк выясняется, что «Дантес, ослепленный красотой Натали, все более и более проникался душевной красотой своей жены. И это счастье отняла у него ее смерть. Блестящий офицер, танцевавший в Санкт-Петербурге мазурку и котильон, более не существовал…»
Когда я читал «историческую справку», поезд уже увозил меня в Дижон. Позади остались вокзал в Кольмаре, прощание с Нитше, какие-то хлопоты и просьба не забыть о снимках, сделанных нами, передать мне негативы и фотографии при первой же оказии…
И вот она, эта первая оказия. Огни в часовне давно погасли, и ни самой часовни, ни крутого берега в темноте уже не видно. Рудольф, снова побывавший в Сульце, рассказывает, что на кладбище появился новый крест — деревянный. Барона Марка похоронили рядом с Луи Геккерном. А портрет Екатерины Николаевны все еще висит в замке, и его судьба почему-то беспокоит моего немецкого друга, читавшего «Евгения Онегина» в немецком переводе. Я еще и еще смотрю на фотографии, сделанные нами в Сульце, и ловлю себя на мысли, что волнуюсь. Почему? Что это, воспоминание о прошлом, в которое нет возврата, или что-то другое?
И я вспомнил строчки из статьи Анны Андреевны Ахматовой о Пушкине:
«Вся эпоха… мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и не-аншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками… Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин или здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово „Пушкин“, и, что самое для них страшное, — они могли бы услышать от поэта:
За меня не будете в ответе,
Можете пока спокойно спать.
Сила — право, только ваши дети
За меня вас будут проклинать».
Я еще раз взглянул на фотографию могилы Леони, племянницы Пушкина. И еще подумал, что надписи на могильных плитах в Сульце стерлись не случайно. И кислота тут вовсе ни при чем. Не кислота, а «едкие годы», забвение стирает память. И тогда я понял свое волнение и с благодарностью вспомнил тот день, проведенный в Сульце.