Из жизни одноглавого. Роман с попугаем

Волос Андрей Германович

Странный сон, но я и такому был рад. Я редко вижу ее во сне. Сны ведь не закажешь, верно? Если б можно было заказывать, так меня от того прилавка силой бы не оторвали: «Лидушку, пожалуйста!.. Еще раз, будьте добры!..»

Ничего подобного. Я порой специально о ней целыми днями думаю, надеюсь, что мои мысли и в сон пролезут. Ведь не зря ученые говорят, что человек своими осознанными мыслями только подсознание загружает, а потом, когда отвлекается или даже засыпает, оно уж само работает и решает за него поставленную задачу… А на деле как? Думаешь о ней целый день, надеешься потом и во сне увидеть — бац! — а приснилась тебе вовсе не Лидушка, а какая-нибудь унылая чертовня: про то, например, как перед библиотекой асфальт кладут:

рев, чад, катки ездят, таджики в оранжевых жилетах лопатами машут… Зачем мне эти таджики? Какую задачу решило таким образом мое подсознание?.. У Калабарова был один приятель-художник, приносил время от времени свои странные картины, благо они в портфель помещались. Одна называлась «Тадж-махал» и полностью отвечала своему названию: на ней таджик махал метлой. А другая — «Туркмен-маши»: тоже с метлой, но, как и следовало из названия, это был туркмен.

Это я к тому, что в итоге этим снам только диву даешься: ничего осознанного.

А после Лидушки — Калабаров. И если Лидушка явилась в моем кратком сне хоть и загадочно, хоть и с непонятной насмешкой, но все-таки приветливо, то Калабаров, напротив, неожиданно мрачно и даже угрожающе. Или, точнее, предостерегающе.

Будто оказываемся мы с ним в кабинете — кабинет старый, без кожаного дивана и проклятой плазменной панели. За окном темным-темно: глухая ночь. Калабаров сидит в кресле, опустив голову. «Что же вы молчите, Юрий Петрович?» — говорю я. А он отвечает: «Что толку говорить, Соломон Богданович. Что толку, если за финансовыми потоками следите не вы». Я озадачен, задаю следующий вопрос: «А кто же следит за финансовыми потоками?» Калабаров поднимает на меня горящий взор и отвечает с горькой усмешкой: «Милосадов!». Меня пробирает дрожь, я все понимаю (ведь во сне то и дело кажется, что все понял, потом проснешься — нет ничего). «Ну и пусть, — говорю я. — Что вы меня пугаете, нам-то какое дело? Нам главное, чтобы библиотека была, а там хоть трава не расти. Нас никакие финансовые потоки не касаются, сами знаете». А Калабаров откидывается в кресле и мрачно смеется: «Ха-ха-ха!..». А потом вдруг и говорит: «Ну не знаю. Мое дело предупредить. Я сколько сил положил, чтобы библиотека сохранилась… Теперь уж сами».

Проснулся я в полном очумении. Мало того, что ночью явился, так еще и средь бела дня пригрезился!..

В общем, я бы еще долго крутил спросонья растревоженной своей головой, если б наконец не осознал, что Милосадова в кабинете нет.

Кроме того, я чувствовал настоятельную потребность порхнуть под стыдливые ветви Ficus altissima.

В общем, кое-как пригладил перышки и помчался на розыски.

***

Не знаю, с чего начались их отношения, но, когда в начале седьмого я оказался в читальном зале, мне показалось, что они, эти отношения, успели далеко продвинуться.

Милосадов сидел на столе, обхватив левое колено ладонями (что само по себе представляло собой картину не вполне заурядную для того, по выражению Махрушкиной, капища разума, каким, несомненно, является читальный зал), и вид у него был столь же залихватский, сколь и романтический.

Стол соседствовал — через проход — с тем, за которым расположилась Светлана Полевых.

Она отодвинула книгу и смотрела на директора библиотеки со вполне объяснимым выражением уважения к должности и возрасту — все-таки он был раза в два, как минимум, старше. Кроме того, время от времени по ее лицу пробегала тень того чисто женского лукавства, что так легко принимается мужчинами за увлеченность. Думаю, это выражение являлось на ее милом лице совершено неосознанно, даже, можно сказать, инстинктивно. Но, если бы вдобавок на щеках играл легкий румянец и она часто взмахивала густыми ресницами, я бы поклялся, что речи Милосадова попадают точно в цель — в качестве каковой, судя по всему, директор выбрал юное сердце Светланы Полевых.

— Видите

ли, Светочка, — говорил он проникновенно и покровительственно. — Бывают такие минуты. Бывают. Когда, например, лежишь на вершине бархана с пистолетом бесшумного боя в руке. И знаешь, что скоро появится вражеский караван. Силуэты верблюдов заслонят вечные звезды. Начнется бой. И еще неизвестно, чем он кончится. Может быть, жестокий враг будет повержен. Или, наоборот, с первыми лучами солнца черепахи и змеи сползутся к твоему холодному трупу… В такие минуты в сердце начинает биться мелодия, губы сами складывают слова.

Он наклонился к ней и, действительно, негромко, довольно верно и мелодично запел приятным баритоном:

— Забота у нас простая,

Забота наша такая…

Светлана Полевых слушала его. По губам скользила смущенная улыбка.

Жила бы страна родная, —

И нету других забот.

— Да, вот так, Светлана, — сказал Милосадов, обрывая себя и вновь переходя на презренную прозу. — Поверите ли, в такие мгновения вся твоя жизнь озаряется новым светом. Невольно вспоминаешь этапы большого пути. Был ли ты честен? — был. Не предавал ли ты своих отважных товарищей, готовых разделить с тобой всю тяжесть сражения? — нет, не предавал. Проявлял ли ты образцы храбрости и мужества? — еще как. Заслуживал ли одобрение начальства? — конечно, и много раз. Имеешь ли поощрения и награды? — так точно. А встречалась ли в твоей жизни настоящая любовь?

Милосадов горько усмехнулся и, опустив голову, вздохнул.

И снова невесело запел:

— И так же, как в жизни каждый,

Любовь ты встретишь однажды…

Замолчал, не поднимая взгляда и как будто размышляя над чем-то очень важным.

— Это ваша песня? — тихо спросила Светлана Полевых.

— Моя, — стыдливо признался Милосадов.

Я чуть не упал с жердочки. Ничего себе! Даже желторотым птенцам известно, что это «Песня о тревожной молодости» Пахмутовой на стихи Ошанина. А он, глазом не моргнув, говорит, что его.

Светлана Полевых покивала с загадочно-мечтательной улыбкой и сказала:

— Здорово… Наверное, вы много написали?

— Достаточно, — сдержанно отозвался Милосадов.

— И, наверное, все песни такие же хорошие?

Милосадов насторожился.

— Что вы имеете в виду? — вкрадчиво спросил он.

— «В лесу родилась елочка…» — тоже ваша?

Я чуть не захлопал крыльями от восторга.

Светлана продолжала чарующе улыбаться. Не знаю, какой оборот получили бы события, но в эту минуту в зал заглянул Петя Серебров.

— Здравствуйте, Виктор Сергеевич, — сказал он. — Мы собрались.

— Отлично! — весело и живо ответил Милосадов, резко поворачиваясь к нему. Появление Пети он расценил как счастливую соломинку, за которую тут же уцепился. При этом я буквально видел, как под костями его черепа шевелятся извилины: уцепиться-то уцепился, но, похоже, не мог сообразить, кто это такой и чего хочет. Однако, как всегда, нашел вопрос, ответ на который, сам по себе не имеющий никакого значения, помог бы определить место в происходящем: — Давно?

— Зачем давно? — удивленно переспросил Серебров. — Семинар же в семь?

— Ну, разумеется, в семь, — сказал Милосадов, овладевая ситуацией. — То есть все готовы?

— Готовы, — кивнул Серебров. — Одиннадцать поэтов. Есть, правда, пара-другая прозаиков. Но Калабаров их всегда пускал, потому что они тоже иногда пишут стихи.

Физиономия Милосадова окончательно просветлела.

— Светлана, вы ведь тоже любите поэзию? — спросил он как ни в чем не бывало. — Приглашаю вас на поэтический семинар.