Из жизни одноглавого. Роман с попугаем
Шрифт:
Должно быть, она делала это много лет: речь лилась совершенно так, как если бы Наталья Павловна обращалась к живым людям, способным удивиться, обрадоваться или огорчиться, что-то сказанное одобрить, а что-то, напротив, мягко осудить. Подчас она даже просила совета, как если бы кто-нибудь из них и на самом деле мог ей что-нибудь посоветовать.
Причесавшись, она раскрывала несколько склянок. Сосредоточенно массировала щеки, мяла виски, похлопывала по шее. Долго возилась, сначала нанося кремы, а затем стирая их гигиеническими салфетками. Напоследок осторожно припудривала посвежевшую кожу и, завершая непростую
— Ну, до свидания, Вася, — говорила она, поднимаясь с пуфика. — До вечера, Сереженька.
После чего завтракала чем бог послал, подливала мне воды, подсыпала зерен, одевалась по погоде и уже от дверей, будто и на самом деле могла это забыть, вспоминала: «Ой, Соломон Богданович, что же вы тут будете один? Пойдемте лучше назад в библиотеку».
Вот и в самый первый день нашей общей жизни она позаботилась обо мне, после чего выпила чашку чаю и съела творожок.
Украсив затем газовым шарфом серый костюм, надетый поверх светлой блузки с гипюровым воротником, Наталья Павловна взяла сумочку, ключ, открыла дверь и совсем уж было шагнула за порог.
Но вдруг повернулась и сказала:
— Соломон Богданович, что же вы молчите? Вы здесь хотите остаться? Вы, конечно, самое дорогое, что у меня есть, но какая же радость целый день одному в закрытой комнате? Очень вас прошу, давайте сходим в библиотеку.
***
Миновав дворы, мы вышли в переулок.
По мере приближения к библиотеке рев усиливался, грохот ломил уши, а запах гари становился просто невыносимым.
— Господи, да что ж такое?! — нервно повторяла Наталья Павловна, томимая какими-то неприятными предчувствиями.
Переулок вильнул налево. Мы взяли правее, через сквер. Его зеленую овчинку со всех сторон стискивали дома.
Аллейка вела к улице, чахлые деревца редели… Собаководы, держа на поводках своих вынюхивающих что-то питомцев, все, как один, смотрели именно в ту сторону, куда мы держали путь.
Рев и лязганье приближались.
Кисейная завеса деревьев окончательно истончилась, и теперь уже ничто не мешало увидеть всю картину.
У меня перехватило горло.
Почернелое четырехэтажное здание еще дымилось.
Где выгорело полностью, скалились черные проемы окон. Закопченные балконы, обрушившаяся в правой части крыша, накренившиеся трубы вентиляции, стены в кудрявых зализах копоти…
— Что это? — прошептала Наталья Павловна.
Большой разлапистый кран, крепко упершийся в землю раскинутыми в стороны добавочными ногами (если бы он не был так велик, опоры делали бы его похожим на опасное тропическое насекомое), раскачивал железный шар и беспощадно и глухо бил в крошащиеся стены.
Вот появилась от удара уступчато-косая трещина… еще удар — и кусок стены завалился внутрь, подняв огромную тучу пепла и серо-зеленой пыли… Еще замахи, еще мозжащие удары стального шара — обвалились один за другим два балкона, а новая часть стены помедлила,
Бах! Ба-ба-бах!..
Подбежала Калинина.
— Наталья Павловна, что это? — закричала она с таким негодованием, как будто это именно Наталья Павловна раскачивала железный шар и колошматила им по брызжущему красной крошкой кирпичу.
— Ах, не знаю, не знаю! — Наталья Павловна одной рукой крепче прижала к себе клетку, другой закрыла глаза. — Что это? Что это?
— Фонды! — крикнула подоспевшая к нам Екатерина Семеновна. — Фонды сгорели!
Она была совершенно не в себе, а лицо вымазано сажей, и я подумал: господи, да не пыталась ли она что-нибудь спасти из огня?
Катя Зонтикова заплакала, и вслед за ней сразу все дружно ударились в слезы. Даже таджикская женщина Мехри хлюпала и выла — она стянула с головы свой красный платок и теперь утиралась им.
Я с усилием отвел взгляд от пепелища.
Та техника, что несколько дней съезжалась, исподволь окружая нас, теперь окончательно приблизилась и плотно сошлась вокруг. Вся она работала — ревела, трещала, двигалась, везла, тащила, громоздила, разбирала…
Там летела земля в кузова самосвалов, здесь группы рабочих, маша автокранщикам, споро сгружали бетонные плиты и тут же ставили их торчком в качестве высоченного забора… Справа разматывали черный кабель с больших, в рост человека, катушек, слева копер ухал и скрежетал, намертво загоняя сваи в подрагивающую землю…
— Господи! — причитали женщины. — Это что же делается!
— Фонды ведь, фонды!..
— Все пропало, девушки!..
— Рушат-то, рушат-то как!..
— Господи, несчастье!..
— Где же Милосадов?! Милосадов где?
— Где этот мерзавец?!
Подоспела Плотникова, держа под руку толстого сына Владика.
Замерла, оторопело переводя взгляд с руин на товарок и обратно.
— Это что же… — прошептала потерянно. И завыла в голос: — Книги-то! Книги-то как же!
Зашаталась, закрывая глаза и конвульсивно дергая ворот пальтишка.
Владик заботливо поддерживал.
— Ну не плачьте, мама, — говорил он, сам едва не хлюпая. — Не плачьте. Их уже не вернешь… Ну что же, в самом деле, так убиваться? Бросьте, не расстраивайтесь, я вам новые напечатаю!..
А на крепком столбе у забора вздымался здоровущий постер: красивая архитектурная картина, сбоку цифирная мелочь, а сверху надпись жирными буквами:
МНОГОФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ ТОРГОВО-РАЗВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР «ОДИССЕЯ»
(С ПОДЗЕМНОЙ ПАРКОВКОЙ)
Мне представлялось, что уже не будет минуты ни горше, ни безнадежней.
Суетилась строительная техника, ликвидируя остатки ночного пожара вместе с остатками того, что было когда-то нашим домом. Елозили тракторы, бульдозеры рыли, гребли землю, бил копер. Желтоблузники с муравьиным напором грудились вокруг штабелей досок, поддонов кирпича, бетонных плит, связок арматуры. Заводили стропы, хрипло командовали «Вира!» и махали руками в синих рукавицах. Краны поднимали груз, переносили, там его подхватывали другие рабочие. Во всем виделась лихорадочность, нездоровая, дикая поспешность, с какой зверь, хрипя и чавкая, рвет плоть добытого животного.