Из жизни одноглавого. Роман с попугаем

Волос Андрей Германович

Началось с того, что Петя обмолвился: дескать, ничто не сравнится с радостью творчества, и ему, как пишущему человеку, это куда как хорошо известно. И даже то, что, как он случайно узнал, Карацупу взяли на Центральное радио вести поэтическую передачу, не может ему испортить настроения, поскольку, как ни крути, лучше быть гением в забвении, чем бездарем на виду.

Конечно, он мог бы облечь свою мысль в чуть более скромную и чуть менее напыщенную форму — в конце концов рядом с ним сидел человек, которому тоже никак нельзя было отказать в этой самой «пишущести», да и подвержен ей он был куда дольше. Так что,

перед тем как бакланить свое, можно было бы узнать его мнение.

Однако пара рюмок способствовала тому, что Петя высказался именно так — безапелляционно и торжественно.

Как я и думал, Красовский отреагировал самым непосредственным образом: сначала прыснул, затем замер на мгновение, уставившись в тарелку с загнувшимися остатками сыра и как будто еще раз осмысливая сказанное, а осмыслив, разразился хохотом — настолько бурным, что был вынужден, чтобы не расплескать, вернуть рюмку на стол.

Светлана Полевых закусила губу. На ее милое лицо набежали одновременно две тени: во-первых, досады — ей было неприятно, что вино ударило Сереброву в голову, заставив ни с того ни с сего говорить благоглупости, а во-вторых, обиды — потому что Красовский мог бы рассмеяться не так издевательски и глумливо.

Честно говоря, сердце у меня замерло — то ли от жалости к ней, то ли от сочувствия. Впрочем, возможно, это одно и то же.

Все мы вправе надеяться, что, когда любимые выставляют себя не в лучшем свете, окружающие отнесутся к этому так же благосклонно, как мы сами… и как часто эти надежды приносят еще более острое разочарование, чем даже те, что мы тщетно питаем по отношению к самим себе.

И еще я заметил испуганное выражение на лице Натальи Павловны — наверное, она боялась, что Светлана Полевых сейчас со всем пылом бросится защищать Петю, в результате чего заварится такая густая каша, что этим вечером ее уже не расхлебать.

Я ее понимал, мне тоже не хотелось, чтобы Светлана Полевых заступалась за Петю, потому что тогда все непременно начнут фальшивить… Ведь одно дело, когда чувствуешь себя на равных, а совсем другое — если споришь с инвалидом, — по крайней мере пока окончательно к этому не привык; а никто из нас еще не привык окончательно к тому, что Светлану Полевых приходится возить в инвалидной коляске. Да и как к этому привыкнуть?

Но Светлана промолчала. Я лишь заметил, как она сжала подлокотники.

Зато Петя, услышав ядовитый смех Красовского, мигом протрезвел, вновь обретя взвешенность осторожных суждений. И у них завязался… впрочем, спором начавшийся разговор назвать было трудно, потому что чем дальше он шел, тем душевней становился.

Понятно, что разговор складывался долгим и путаным: точь-в-точь старое раскидистое дерево, увитое плетями вьющихся растений да вдобавок покореженное вчерашним буреломом.

Пожалуй, никто третий не смог бы досконально разобраться в том, что они говорили: речь показалась бы ему путанной, бессвязно скачущей с предмета на предмет. Он не поспевал бы вышелушивать тот смысл, что они торопливо и подчас довольно неряшливо запеленывали в слова.

С другой стороны, могло показаться, что это не двое сошлись друг с другом в нескончаемом противоречии, а кто-то один толкует с самим собой: с самим собой не то помолодевшим, не то, наоборот, набравшимся лет. Не другого, а самого себя он уговаривает не предаваться

запальчивости: дескать, есть вещи, о которых нельзя иметь суждения, ибо ему еще только предстоит их пережить. А вот сам же себе отвечает, что, мол, неправда: он имеет право на всякое понятие, поскольку судьба и сердце не могут, раз начав бег в одном направлении, переменить его на противоположное, — а значит, из любой точки пути можно пробросить взгляд в будущее.

С наслаждением слушая их, я уж в который раз отметил, что в борьбе с собой не бывает побежденных: какая разница, кто победит, если в любом случае это один и тот же.

Что я запомнил? Не скажу, из чьих уст прозвучало — так сплетались нити беседы, что, кажется, период вовсе не принадлежал никому конкретно: течение речи выткало его, как течение реки ткет берега, обрамляя песок бахромой желтеющих водорослей. Рассуждение касалось мифа об Орфее и Эвридике. Что вовсе не о любви идет в нем речь и не о смерти-разлучнице. А о том, что, если художник хочет найти свою красоту, он должен спуститься в ад — в саму преисподнюю, полную мук и терзаний. Должен погрузить туда свою душу: сам, своими руками обречь ее на адовы страдания. Страшны те мертвые пределы, ужасна заскорузлая, прогорклая земля, то сжигаемая огнем, то застилаемая белесыми тучами ядовитого тумана. Но только там он, томимый одной мыслью, прожигающей сердце горше злого огня, может надеяться, что когда-нибудь встретит ее — свою Эвридику…

Красовский скрипуче рассмеялся и сказал извиняющимся тоном: «Но ведь никто не обещал, что это обязательно случится, верно? Может ведь быть и такое: жизнь погубил, а ни черта не нашел».

И, тоже, должно быть, размягченный коньяком, довольно некстати сел на любимого конька: заговорил об издательских проблемах. Слушали нельзя сказать чтоб с жадным интересом; вдобавок оратор, рискуя нашим вежливым вниманием, входил во все более ненужные детали, пока наконец не опомнился и махнул рукой, справедливо заметив, что это все нам ни к чему. Но сразу после этого с горечью заявил, что у него нет иного выхода, как только обратиться к Милосадову: это, конечно, тот еще мерзавец и позер, ну а вдруг воспользуется старыми связями и хоть как-то поможет? — ведь предлагал и даже визитку оставил…

Даже меня это покоробило, что же касается Светланы Полевых, мне показалось, что если бы она могла, то немедленно бы вышла вон. Но коляска была заторкнута в такой угол, что выкатиться самостоятельно не представлялось возможным; поэтому она только ахнула и откинулась в кресле, глядя на Красовского буквально с ужасом.

— Что ты? — обеспокоенно спросил Петя, наклоняясь к ней.

— Афанасий Михайлович, — глухо сказала она, — не делайте этого! Никогда этого не делайте! Пойдем, Петя.

И голос был таков, что Петя тут же встал и начал прощаться.

Когда они вышли, Красовский потоптался в прихожей (все равно в лифт все бы не поместились), громко толкуя бог весть о чем, чтобы не показать конфуза. Напоследок виновато сообщил, что он, дескать, кажется, маленько не того, хмуро поцеловал Наталью Павловну в щеку и тоже удалился.

Наталья Павловна вымыла посуду и вытерла тарелки. «Ах, Соломон Богданович, — ни с того ни с сего сказала она, вешая полотенце на спинку стула. — Вы знаете, все проходит бесследно…»

Такой вот был вечер.