Из жизни полковника Дубровина
Шрифт:
— Вы очень обузили, господин барон, значение географического фактора... Куда вы дели психический фактор? За время своей истории русский народ не имел ни одного военного поражения... Даже так называемое монгольское завоевание имело весьма условный характер.
Сложился тот психический склад у народа, который не воспримет никакого иноземного владычества. В момент, когда европейские государства капитулируют, в России только развернется во всей силе народное сопротивление!
— Промышленный потенциал... —
— Вот-вот! Это и сгубило Германию! Самоуверенность технократов!
— Мадам! Вы читаете мои мысли! Ваша промышленность получила такой сильный удар, что уже не оправится!
— Промышленность перебазируется на восток...
— Эвакуация! Но на это нужны годы!
— Нет! Не годы, когда над народом нависла угроза гибели! Через год, через два завершится перевооружение армии, и ваши танки утратят преимущество. Чем глубже вы проникнете на нашу территорию, тем дольше и ужаснее будет агония Германии!
— Искусство воевать тоже кое-что значит! — подбросил барон новую мысль.
— Рисовать разноцветные стрелы на картах? Это вы называете искусством воевать? Это еще не искусство!
Высшее военное искусство — это иметь высокую цель в войне, понятную для каждого солдата! А что может быть выше, как отстоять свою национальную независимость, свою свободу, свою Родину, своих детей! Такой цели вы для своих солдат не имеете!
— От вас, наверное, скрыли, какое поражение понесла Красная Армия под Минском и Киевом?
— Это невозможно скрыть, иначе ничем не объяснишь ваше появление на Брянщине! Быть может, мы проиграем и еще одно, два сражения! Но не это изменит ход войны, и лишь одно проигранное немецкой армией сражение приведет ее к катастрофе!
Барон резко прервал полемику. Все, что он хотел услышать, он услышал. Вокруг этих вопросов он не впервые бродил, их он имел в виду, когда говорил мне, что поход в Россию — это поход через темный неосвещенный коридор. Он переменил тему:
— Я не спешу запачкать руки жизнью этих детей!
Но давайте вернемся к исходным позициям... Кто и по какому праву передал этот дворец, частную собственность фон Дервиза, больным детям?
— Дворец строился русскими каменщиками и русскими плотниками. С этим дворцом есть еще одна частность, которая вашим правом не отрицается...
Мать обернулась к Марьюшке.
— Марьюшка, — сказала она по-русски, — покажи письмо фон Дервиза... — И на немецком языке пояснила: — Это копия с письма Ленину хозяина этого замка...
Подлинник хранится в Москве.
Листок, пожелтевший от времени, бисерный, твердый почерк, без помарок.
"...27 ноября 1917 года.
Господину Ульянову-Ленину, председателю народного правительства
Господин председатель!
Я, Людвиг фон Дервиз, прошу народное правительство принять от меня безвозмездно все мои промышленные заведения, земельные владения, конные и стекольные заводы, мои вклады в банках, в том числе в швейцарском и немецком.
Я считаю, что Вы нашли единственно правильное решение переустройства мира и покончили с положением, при котором собственность на землю, капитал, заводы и фабрики сосредоточивалась в руках немногих, что не соответствует современному развитию цивилизации.
Прошу прислать ко мне уполномоченных лиц, чтобы все мое движимое и недвижимое имущество было принято по описи.
Мою усадьбу я хотел бы отвести под детские лечебные заведения.
Прошу предоставить мне возможность заняться преподавательской деятельностью, соответственно моему званию магистра математики.
Людвиг фон Дервиз".
Перевел я и добавление, что подпись фон Дервиза заверяется председателем сельского ревкома Иваном Хреновым, учителем Дмитрием Вохриным и приходским священником отцом Савватием...
Барон внимательно осмотрел документ. Обычная его насмешливость погасла.
— Документ убедительный! — согласился он. — Имя фон Дервиза известно в Германии... Из уважения к его воле я разрешу разместить детей в замке... Жизнь прибьет их к своему берегу... Каждому свое... Но я хотел бы поговорить с вами...
Барон сделал знак офицеру, чтобы он и Марьюшка вышли. Меня он оставил.
Он пригласил мать за стол, открыл бутылку рейнского, налил стаканы, бокалов здесь не нашлось.
— Вас не должно смущать присутствие этого офицера, — он кивнул на меня. — Это мое доверенное лицо...
Барон сделал несколько глотков вина, спросил разрешения у матери закурить сигару.
— Неужели все учительницы немецкого языка так подготовлены к политическим спорам?
Мать уловила его иронию, но твердо шла к своей цели.
— А кто вам сказал, что я учительница немецкого языка? Я случайно оказалась здесь, у своих родственников, и пыталась спасти детей...
Барон осторожно положил сигару в пепельницу.
— Я опустил вопрос о вашем имени... Мне думается, назвав свое имя, русские люди будут чувствовать себя стесненно в своих высказываниях... Весомость ваших выоказываний, однако, должна быть подкреплена именем...
Мать взглянула на меня и с этой минуты не сводила с меня глаз, как бы ожидая моего предостерегающего знака, выверяя по моим глазам, не совершает ли она ошибки? Мне в ту минуту все было безразлично, кроме ее безопасности.
— Я шла навстречу этому вопросу, господин Рамфоринх!