Избранная проза
Шрифт:
Так оно всегда и бывает: стоит только прийти в хорошее настроение, как обязательно что-нибудь случится и испортит его.
Весть, что унтер Илия Топалов заболел холерой, перелетает от солдата к солдату, словно раскаленный железный шар. Доброту Илии чувствовали на себе все; он не был кадровиком — до войны занимался книготорговлей, — но солдаты слушались его и любили. Он умел расположить к себе человека. Скажет, бывало:
— Захарий, сходи-ка засыпь отхожие места. Работа не из приятных, понимаю, но что делать?
И Захарий даже
— Да что вы, господин унтер, что значит — неприятная? Такова уж солдатская служба.
— Бедняга Илия… — тихо шепчет бай Стоян. — Где он сейчас, унесли его?
— И всегда на хорошего человека проклятая хворь нападет. Что бы ей фельдфебеля Запряна свалить? — откликается сосед справа. — Унесли, конечно, не станут держать здесь для развода.
Но как ни жаль нам Илию, мы думаем о себе — насколько мы вообще в состоянии думать, — что несет нам сегодняшняя ночь?
Ночь страшит нас: в темноте пробуждается ненависть и начинает выть голодным волком.
А ночь надвигается: за далекими горами садится солнце, поле погружается в тень.
Передают срочные приказания — одно за другим: всем подтянуться, проверить оружие, патроны… Нам ясно: затевается что-то нечистое.
На этот раз атака началась внезапно; часть неприятельской артиллерии открывает заградительный огонь, другая сыплет на окопы шрапнельным дождем, трещат пулеметы, гремит ружейная пальба — все виды оружия разом вступили в бой.
— Ну, теперь держись…
— О, боже! — вырывается у солдат: они крестятся, словно женщины на похоронах.
Всех охватывает тревога, солдаты прижимаются к брустверу, ждут…
Все исчезает: и прошлое, и родные, и села, и города, всякая мысль, желание, порыв, все человеческое, и сознание, и память — все исчезает, как камень, брошенный в бездонный омут… Что мы такое? Игрушка в руках слепых сил? Обреченные на заклание жертвы великой бессмыслицы?
Тянутся часы — медлительные, тяжелые, как из свинца. Ночь вся в движении — то проваливается куда-то, то снова обрушивается на тебя огромными толщами мрака, чтобы затравленной тигрицей распластаться над землей и ждать, ждать… Небо ясное, хотя звезды исчезли, будто кто-то мокрой тряпкой стер их с небосвода, как стирают пятна извести. Возможно, ночь ушла незаметно для нас, стекла в свое русло, чтобы сквозь горные ущелья просочиться на запад. Мы различаем уже лица друг друга, воспаленные, потемневшие…
На этот раз атака направлена на соседний участок; он клином выдается вперед и более уязвим в тактическом отношении. Мы слышим крики: «Живио!» — и в ответ едва уловимое: «Ура!» Частые разрывы шрапнели, посыпающие окопы свинцом, прижимают нас к земле.
Разговаривать невозможно; челюсти у всех сведены, каждый стремится спасти свою шкуру. И все же бай Марин, который словно прикован к своему месту, вдруг отчаянно машет мне рукой, и до меня еле слышно доносится его голос:
— Осторожно!
Опытный солдат, он распознавал вражеские снаряды по звуку и
— По звуку узнаю этих дьяволов и заранее знаю, куда они шлепнутся.
Рядом раздается страшный грохот: в густом облаке пыли и дыма мы едва видим друг друга. Что это, кто-то задел мою ногу? По окопу, шатаясь, медленно передвигается ефрейтор Стаматко Колев; у него перебита рука, лицо искажено от боли. Хочу уступить ему дорогу, но не могу двинуть левой ногой — она тяжела, словно отлита из бетона. Беспомощно озираюсь вокруг. И вдруг чувствую, что нога мокрая — в сапоге у меня полно крови. Я помню, что на какой-то миг терял сознание, — так вот, значит, отчего.
— Ты ранен? — спрашивает бай Стоян. И добавляет: — Благодари судьбу, легко отделался.
Я, однако, не двигаюсь с места и полулежу на земле. Как быть? Очевидно, продолжать свое дело. Рана вряд ли опасна, раз я не чувствую боли.
— Больно? — снова обращается ко мне бай Стоян.
— Нет, — отвечаю я равнодушно.
— Иди, иди, — говорит он, — а то потеряешь много крови…
— Куда?
— Куда глаза глядят…
И тут же советует:
— Догоняй ефрейтора Стаматко, ищите санитаров…
— Да ведь нужно доложить….
— Я доложу… Давай поторапливайся!
Опираюсь на винтовку, но чувствую, что силы покидают меня. Только теперь я ощущаю боль… И какую боль! Пуля попала в лодыжку!
С трудом пробираемся мы по полузасыпанному окопу.
— Санитар! Эй, куда санитары делись! — кричит Стаматко; голос его ударяется о стенки окопа и бесшумно опадает, как проколотый мяч.
— Не туда! — кричит кто-то сзади нас и, потянув за рукав, толкает в другой ход. — Идите прямо, и дай вам бог!
Словно выбравшиеся из преисподней, мы в изумлении озираем дивный мир божий. Странно! Шум боя доносится сюда глухим сдавленным эхом.
— Да где же санитары? — спрашивает Стаматко и громко кричит: — Эй, люди, где здесь перевязочный пункт?
Навстречу нам идут солдаты с патронными ящиками на плечах. Они машинально, не поднимая головы, отвечают:
— Близко, близко, вон там, за теми скалами.
Стаматко спешит, и я не поспеваю за ним. Опираясь обеими руками на винтовку, с трудом волоку раненую ногу. Ловлю его взгляд и, не замечая в нем сочувствия, говорю:
— Стаматко, ты иди себе к перевязочному пункту, там встретимся.
— Верно, — кривя губы, соглашается он, — я поспешу. Болит, братец, ох, как бо-ли-ит!
Но шагов через десять я снова нагоняю его: сидит, поджидая меня.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Тебя жду, пойдем вместе. Вижу, ты не можешь идти, еще упадешь где-нибудь, беда будет.
Уже совсем, рассвело: прохладно. Вокруг все незнакомо и таинственно. По обеим сторонам тропинки усыпанные цветами кусты шиповника. Вдали — небольшая поляна с группой тонких белых березок. Там — перевязочный пункт. Напрягая последние силы, добираемся до него.