Избранная проза
Шрифт:
Здесь полно раненых. Единственный фельдшер и два санитара усердно работают, — но за кого раньше приняться? Стоны, оханье, брань, проклятия, изувеченные тела — совсем как на бойне.
Кто-то говорит, словно для того, чтобы облегчить боль:
— А мы снова отбросили их, мать их сербскую разэтак.
— О своей матери лучше подумай, вот останешься без ног — будешь как бурдюк с дерьмом, тогда узнаешь! — злобно отвечает другой, рассерженный «пафосом» первого, столь неуместным в этой обстановке.
Подходит и наша очередь. Стаматко ранен в локоть — кость раздроблена,
Перед нами излучина реки, теряющейся вдали в зарослях камышей и тростника. Тихая, широкая, она уже начала пересыхать, разделенная песчаными островами на несколько рукавов. Всего неделю тому назад, вспоминаем мы со Стаматко, она была глубже. Нам нужно переправиться через нее, но как? Ему проще, прошлепает в сапогах, и все. А мою раненую ногу нельзя мочить — так я слышал от других солдат. Стаматко тоже слышал об этом. Что делать?
Подвода, за которой мы шли, давно обогнала нас. В начале пути мы встречали много телег из обоза; наверно, еще подъедет кто-нибудь, поможет нам переправиться.
— А там все еще громыхает, — замечает Стаматко.
Мы почти не слышим грохота продолжающегося сражения. Нам не хочется думать о нем, словно бы его и не было. Так иногда человек избегает вспоминать о каком-нибудь постыдном или позорном моменте своей жизни. Нет, нет — подальше от этих воспоминаний!
Но все же как бы перейти реку? Стаматко торопится, ему невтерпеж. Он едва стоит на ногах и как-то изменился в лице. Курносый нос его заострился, глаза перестали улыбаться.
— Что-то голова кружится, — говорит он.
— Слушай, Стаматко, волков бояться — в лес не ходить, пошли вброд.
— Нет, боюсь я за тебя. Знаешь что? Давай-ка я тебя перенесу.
— Ты? С твоей рукой? Оставь, пожалуйста.
— Причем тут рука? Я на спине перенесу.
Он настаивает, не желая терять время.
— Река-то всего метров десять, подумаешь, делов! Давай!
Он подставляет спину, и я повисаю на нем; винтовку и ранец он несет в здоровой руке. Со мной тоже ранец и винтовка. Он с трудом бредет под тяжелой ношей. Вода заливается ему в сапоги. Едва переводя дух, добирается он до противоположного берега.
Мы опускаемся на землю, и я с тревогой опрашиваю:
— Что с тобой? Отчего ты так посинел?
— А ты? — с ужасом шепчет он, указывая на мои застывшие пальцы, тонкие, как щенки. — Уж не заболел ли ты? Смотри, как у тебя голос осип!
Под звездами Голака
Как бы то ни было, мы — солдаты, и у нас определенная цель. Против воли, с трудом поднимаемся мы, чтобы продолжить наш путь, путь к спасению.
— Чудно, — говорит Стаматко, — это что, шоссе?
— Да.
— А там что — тоже шоссе? — И он указывает
— Нет.
— А мне видятся два шоссе… Чудно…
И он опускается в придорожную канаву.
— Проклятый ранец, до чего тяжелый! И винтовка эта — неужели они не могли взять ее…
Он совершенно обессилел и не в состоянии идти дальше.
Понимаю его состояние, но чем я могу помочь ему? Острая боль сжимает мне сердце.
— Давай, Стаматко, давай, братец, — подбодряю его, — только бы добраться до лазарета, а там видно будет.
Я сам едва волочу ноги, рука отказывается держать винтовку. Земля зовет! Зовет неотразимо, как мягкая пуховая постель. Хочется лечь, блаженно вытянуться и лежать так, лежать до второго пришествия. Мы боимся смотреть правде в глаза, но она с развернутыми знаменами надвигается на нас, она хлещет нам в лицо, словно снежная метель, а мы все еще отказываемся признать ее.
Оглядываюсь на Стаматко. Он пытается идти, ноне может, шатается, как пьяный. Наконец после отчаянных усилий он трогается в путь, хотя ноги и заплетаются. Лицо его перекошено мучительной гримасой. Согнувшись, опираясь на винтовку, он торопится, с явным намерением обогнать меня. Неужели он боится? Должно быть, видя мое опасное состояние, он считает за лучшее от меня отделаться. Тем более что я едва тащусь, задерживая его.
Мы почти не разговариваем. Голоса у нас осипли. Это первый признак зловещей напасти, второй — невообразимая слабость и желание лечь. Сознание, что мы обречены, что все напрасно и спасенья нет, давит нас, как огромный камень. Дорога белеет впереди, безлюдная и пыльная, вьется, подымаясь вверх меж пологих холмов, поросших низким, словно подстриженным кустарником. Мысль, что нам предстоит пройти этот долгий путь, лишает нас последних сил.
Вдруг сзади на дороге слышится скрип повозки. В ней сидит пожилой солдат, направляющийся за боеприпасами. Поравнявшись с нами, он останавливается.
— Что, солдатики? Ранены, что ли?
То, что мы ранены, — и так видно. Но возьмет ли он нас к себе в повозку? Вот в чем вопрос.
— Вы куда? В лазарет?
— Да, — едва вырывается из моего осипшего горла.
— Давайте садитесь, подвезу вас в гору, а там уж недалеко.
Возможность сократить путь придает нам силы. Мы взбираемся на повозку — с трудом, с натугой, но все же взбираемся.
— Ну, еще немного, еще немного, — подбадривает он нас и затем прибавляет: — Плохи ваши дела, ребята.
Мы, как трупы, валимся в повозку, и она трогается.
Солнце стоит высоко и бьет нам прямо в глаза. Возница вначале равнодушно поглядывает на нас, но мало-помалу впадает в беспокойство. Его удивляет наше молчание. Последние силы явно покидают нас. В самом деле, кого он везет? Может быть, слух о холере дошел и до него; он инстинктивно хлестнул лошадей, и повозка, увлекаемая сильными животными, затарахтела по усыпанной щебнем дороге. Мы трясемся в повозке, скрючившись в три погибели, зажав голову меж колен, без всякой мысли и малейшего понятия о том, что с нами происходит, совершенно безучастные к себе и своей судьбе.