Избранница Наполеона

Моран Мишель

— Не сказать, что довольна, — отвечаю я.

— Она хочет стать моей женой, — замечает он — таким тоном, словно речь идет об одной из его многочисленных фавориток. — Мечтает быть королевой Египта, а я чтобы носил корону фараона. Можешь представить? — Взгляд его серых глаз встречается с моим, но я вижу не злость, а веселое изумление. — Ты умный человек, Поль. Стал бы ты волноваться из-за того, что станут говорить при европейских дворах?

— Нет.

Он смеется.

— Вот и я — нет. Однако…

Я жду, когда он закончит, но он умолкает, и я вглядываюсь,

силясь определить, не означает ли его «однако», что он бы женился на собственной сестре, если бы не скандал, который вызовет этот брак.

— Не хочу, чтобы она ревновала, — наконец произносит он. Но я подозреваю, что это неправда. Зачем иначе демонстрировать мне комплект с изумрудами, усеянные бриллиантами наряды и веера с драгоценными камнями, ведь он прекрасно понимает, что ей будет дан полный отчет. — Она высоко ценит твое мнение, — продолжает он. — Вот почему я хочу, чтоб ты объяснил ей всю важность ее присутствия на этой свадьбе.

— Ваше величество? — не понимаю я.

— Ей надо будет нести шлейф невесты, — объясняет он. — Вместе с Каролиной и Элизой.

На мгновение я лишаюсь дара речи. С аналогичной просьбой он обращался, когда они с Жозефиной венчались в Нотр-Даме, и последовавший конфуз вошел в легенду — над ним до сих пор смеются за закрытыми дверями. Сестры Бонапарт клялись, что не делали ничего предосудительного, но каждый в соборе видел, как они тянули назад шлейф Жозефины, не давая императрице идти к алтарю. Они так надолго застопорили ее движение, что Наполеон обернулся в недоумении, что это невеста никак не подойдет.

— Знаю, знаю, о чем ты думаешь, — ворчит он. — Но повторного цирка не будет. Мир увидит, что Бонапарты едины! И не только Бонапарты. Богарне — тоже.

— Ваши приемные дети тоже будут?

Я откровенно шокирован. Император сухо кивает.

— Евгений приезжает из Италии, а Гортензию я уже оповестил, что ей предстоит стать при новой императрице статс-дамой.

Я изо всех сил стараюсь не показать, что я думаю о человеке, способном сначала заставить свою двадцатишестилетнюю падчерицу смотреть, как прилюдно выставляют за дверь ее мать, а потом приказать ей прислуживать своей новой молоденькой жене. Мне представляется Гортензия с ее каштановыми волосами и бледными, невинными глазками. «Да, ваше величество. Нет, ваше величество. Конечно, ваше величество». Не жизнь, а сплошное угодничество — сначала взбалмошной мамаше, затем своему мужу Луи Бонапарту, вздорному голландскому королю, и вот теперь — второй императрице Франции.

— На сей раз все будет отлично, — уверен он. — Привезти австрийскую принцессу я поручаю Каролине, а ты поедешь с ней, чтобы дать мне потом полный отчет.

— Ваше величество? — О новом поручении я слышу впервые.

— При этом дворе есть еще кто-нибудь, кто скажет мне правду?

Я задумываюсь.

— Нет.

— Поэтому-то ты мне и нужен. Когда вы прибудете в Компьень, ты будешь поражен. Завтра я лично еду туда, дабы убедиться, что все покои императрицы надлежащим образом обставлены заново.

— Ваше величество

идет на большие расходы… — Реплика вполне нейтральная, но воспринять ее можно по-разному. Однако Наполеон улыбается.

— Этот брак предначертан мне судьбой. Габсбургская принцесса, плодовитая как крольчиха. Я даже нанял того же мастера церемоний, который обслуживал Людовика Шестнадцатого и Марию-Антуанетту.

— Не боитесь, что люди воспримут это как дурной знак?

— И пускай, раз они такие идиоты! — гремит он, и серые глаза его расширяются, как у одержимого. — Почему ты так говоришь? — вдруг восклицает Наполеон. — Разве в народе уже болтают?

— Не знаю, — признаюсь я. — Но как только речь заходит о Людовике Шестнадцатом…

— Тогда они должны понимать, что это брак огромной значимости. Я все уже распланировал, — сообщает он. — Будут фейерверки, будут пиры, и двум тысячам осужденных я смягчу приговор. За два месяца я заново обустрою весь Компьенский дворец. Работы там ведутся днем и ночью.

— И она этого ждет?

— Этого жду я. Я — император Франции.

Да, и это вопреки Революции, которая была призвана положить конец подобным титулам. Он замечает мое сомнение, и шея его багровеет.

— Что?

— Ничего, сир.

— Что у тебя там в голове? А ну, выкладывай! Слово в слово! — приказывает он.

— Не титул красит человека, — отвечаю я, — а человек — титул. — Это цитата из Макиавелли.

Он замирает, обдумывая, как это применимо к нему, и понимает, о чем я. По сути, что такого великого в его императорском титуле? Но поскольку народ убежден в обратном, то будет гнуть спину на строительстве, ремонте, обустройстве. Парижане будут жить рабами своей новой императрицы, пока в их глазах блеск ее короны не померкнет. Это случилось двадцать лет назад, и нет причин думать, что не случится опять.

— Правительство народа лучше правительства князей, — отвечает он мне цитатой на цитату. — Ты в это веришь?

— Я еще слишком молод и неопытен, ваше величество, чтобы судить об этом. Но в свободу я верю.

Он ухмыляется.

— Ну, разумеется. В свободу для народа Гаити и остальных колоний.

— Да, — нахально отвечаю я. — И только по счастливой случайности ваша мама не родилась рабыней на Мартинике.

Между нами повисает молчание, и под его пристальным взглядом я весь напрягаюсь.

— Когда-то я считал, что генерал Туссен Лувертюр — самая большая угроза для Гаити, — говорит он. — Но возможно, я ошибался.

Он продолжает следить за мной, а я гадаю, что сделали с Лувертюром французы, когда захватили. Потом Наполеон неожиданно смеется.

— На Мартинике? — повторяет он и хлопает меня по спине. — Ты, Поль, никогда не успокоишься, да?

— Ваше величество?

— Ты действительно полагаешь, что когда-нибудь я поменяю убеждения? Но можешь мне поверить, — уже серьезно продолжает он, — сколько будут существовать люди на земле, столько их будут порабощать другие.