Избранница Наполеона

Моран Мишель

— Меттерних поедет с нами, — говорит отец. Он постарел, на лице — печать тяжелой утраты. — Князь хочет дать тебе один совет.

Я вслед за Марией сажусь в королевский экипаж, и Меттерних начинает с комплимента нам обеим.

— В такие трудные дни габсбургские женщины являют собой образец стойкости!

Его обращенная ко мне улыбка остается без ответа. Карета, покачиваясь, движется вперед, а я сухо произношу:

— Мне сказали, у вас есть для меня совет. Я готова его выслушать.

Отец не корит меня за грубость.

— Я знаю, что вы несчастны, —

начинает Меттерних. — Никто в этой карете — да, наверное, и во всей Австрии — не желал бы, чтобы этот брак состоялся. Но при всех страданиях, причиненных нашему королевству, император Бонапарт сделал и кое-что хорошее.

Я поднимаю брови, и, не дождавшись моего ответа, он продолжает:

— Возьмем, к примеру, «Кодекс Наполеона». Император создал для своей страны единый свод гражданских законов. До Революции, что было законным в одном городе, могло оказаться вне закона в другом. Теперь же четкий свод законов действует для всей Франции. Он основывается на кодексе Юстиниана, составленном в шестом веке.

Отец кряхтит и смотрит в окно.

— Вы еще не сказали ей самого интересного, — вставляет Мария ледяным тоном. Голос у нее совершенно чужой. — Давайте, вы же понимаете, о чем я! О том, что «женщинам в наши дни требуется узда. А то, видите ли, ходят где хотят, делают что хотят. И что давать женщинам волю — это так не по-французски». Это ведь тоже часть «Кодекса Наполеона», не правда ли?

— К ее высочеству это не имеет никакого отношения.

— Нет? — Мария смотрит на отца. У того на щеке играет желвак.

— Вы станете императрицей, — говорит мне Меттерних.

Ну да, императрицей номер два. Видя, что вызвать у меня энтузиазм не удается, он пробует зайти с другой стороны.

— Я знаю, как ваше высочество относится к евреям, особенно учитывая, что еврейкой была ваша няня. Быть может, вам будет интересно узнать, что император не только решил уравнять евреев в правах, но и призвал к созданию самостоятельного еврейского государства.

Я невольно подаюсь вперед.

— И где же?

— В Палестине.

— И он в силах это сделать?

— Он даже Египет завоевал! — отвечает князь, как будто эта незначительная и скоротечная победа означает, что теперь для Бонапарта нет ничего невозможного. — Взгляните-ка! — говорит он, достает из кармана небольшой золотой медальон и протягивает мне. — Это вам от императора.

Я открываю медальон и смотрю на портрет внутри. Если сходство выдержано — а скорее всего, так и есть, — то выглядит он куда моложе своих сорока лет. Художник изобразил его в расшитом мундире, темные волосы зачесаны на косой пробор, а серые глаза устремлены вдаль. Он выглядит холодным, бесстрастным человеком, у которого на уме заморские страны, а никак не семья или любовь. Я думаю об Адаме, чей взгляд всегда полон тепла, даже на рисунках углем, и внезапно разражаюсь рыданиями.

— Мария! — восклицает отец, но я рукой в перчатке останавливаю его:

— Со мной все в порядке!

Он бросает грозный

взгляд на Меттерниха, но князя не собьешь. Для него я боевой конь, бросаемый в гущу сражения. Я была рождена для исполнения этого долга, и вот я его исполняю. И какое имеет значение, что я люблю другого или что Наполеон годится мне в отцы? Главное — сохранить империю Габсбургов!

— Этот медальон император прислал вам из Парижа, — поясняет Меттерних. — Советую вам, когда Бонапарт о нем спросит, сказать, что портрет не отражает его лучших сторон.

У меня округляются глаза.

— А это правда?

— Конечно, нет.

— Тогда почему я должна так сказать?

— Потому что у него болезненное самолюбие, — вставляет Мария.

Я смотрю на отца и на Меттерниха и понимаю, что возражать ей никто не собирается.

— Наполеон что, ребенок?

— Он император, недавно обретший престол, — устало произносит отец. — Старые короны так полировать не приходится.

— Но это также означает, что вас будут ублажать мехами и драгоценностями так, как ни одну другую императрицу в Европе, — добавляет Меттерних. Тот факт, что он считает это заманчивым, лишний раз доказывает, что за все девятнадцать лет он меня так и не изучил.

— Он, случаем, не рисует?

Меттерних хмурится.

— Ваше высочество, он же император!

— Ну, он хотя бы способен понимать искусство? — спрашиваю я.

Меттерних ерзает, и я замечаю, что он начинает раздражаться. Как жаль, что я не могу быть пустоголовой девчонкой, думающей только о нарядах!

— Я не могу ответить на эти вопросы, — учтиво произносит он. — Но император прекрасно подготовился к свадьбе и не поскупился ни на какие расходы. Для остановки в Компьене вам приготовлены новые покои…

— Я что, буду в том самом городе, где король Людовик впервые приветствовал Марию-Антуанетту?

Мне об этом никто не говорил, и сейчас даже Мария отводит глаза.

— Надеюсь, вы не суеверны и не слишком романтичны, — сухо отвечает Меттерних.

Я смотрю на него в упор, пытаясь понять, не шутка ли это, но он — министр иностранных дел у моего отца, дипломат до мозга костей. Остаток пути я провожу в молчании и только слушаю его рассказ о повседневном распорядке Наполеона. Встает он в шесть часов, в семь выпивает чашку апельсиновой воды. К восьми он уже прочел всю корреспонденцию, а слуга закончил наливать ему ванну. К девяти он одет и находится в кабинете, где никто не смеет тревожить его до полудня.

— А чем он там занимается? — интересуется Мария.

Меттерних бросает взгляд на отца.

— Тем же, чем ваш супруг, ваше величество.

Ответ вызывает у меня иронический смех, уж больно сомнительное сравнение. Мой отец никогда не запирался в своих покоях, чтобы строить планы ниспровержения основ западного мира. И никогда не отправлялся на другой континент, имея в виду подавить его народ и разграбить его богатства.

— Он отвечает на письма, — продолжает Меттерних, не обращая внимания на мою несдержанность, — и диктует распоряжения своему секретарю Меневалю.