Избранница Наполеона
Шрифт:
— Да всех! — с негодованием ответила я. — Свежего воздуха, прогулок по саду…
И тогда он приказал посадить зимний сад в самом дворце. А когда этого оказалось недостаточно, чтобы убить скуку, построили еще и студию для занятий живописью.
По правде сказать, в беременности оказались свои плюсы: я, например, теперь наслаждаюсь сном в одиночку, могу есть, что захочу… Сегодня на завтрак пила кофе с густыми сливками и булочками, а вечером буду миндальное молоко со сладкой выпечкой. Но это слабое утешение, если
— Надо пройтись по дворцу, — вдруг предлагает Гортензия. Она откладывает письмо моего отца и хлопает в ладоши: — Зиги, ко мне! — Мой спаниель выскакивает из своей теплой корзины рядом с камином и прыгает ей на колени, лижет в щеку и радостно лает. — Ему нужно прогуляться.
Мне хочется нагнуться и взять его, но носить собаку на руках мне уже тяжело.
Я кладу руку себе на живот и улыбаюсь, ощущая внутри легкое движение. Но что если ребенок пойдет в отца? Или еще хуже — в тетю Полину? Я замечаю, что Гортензия с любопытством за мной наблюдает, и говорю:
— Хочу девочку.
Она надевает Зиги ошейник и вздыхает:
— Я всегда мечтала о девочке. Но своих сыновей ни на кого на свете не променяю, — быстро добавляет она. — Даже притом, что они сейчас в Австрии.
Вот бы нам поменяться местами, думаю я.
— И долго отец намерен их там держать?
— Пока Наполеон не призовет его обратно в Париж, — тихо отвечает она. — А это может произойти хоть завтра. А может — и никогда.
— И ты не просила императора за ними послать?
Она смотрит многозначительно.
— Когда умер мой старший сын, и я по нему убивалась, Наполеон обвинил меня в том, что я люблю своего сына больше, чем его. Луи он вернет в Париж тогда, когда ему вздумается, наше мнение тут ни при чем. — Интересно, думаю я, какие приказы он станет отдавать ради нашего ребенка, а Гортензия ободряюще похлопывает меня по коленке: — У вас все будет хорошо, — заверяет она. — Посмотрите, как вам до сих пор везет. — Но меня мучает вопрос, что почувствовал Адам в Вене, когда узнал о моей беременности. Какое уж тут везение! — А если будет мальчик, то вы свою задачу выполнили. — Она поднимается с кресла, Зиги весело лает. — Идем?
Мы выходим из моей художественной студии, приткнутой в углу дворца Фонтенбло, и Зиги впереди нас несется по залам, обнюхивая каждый встреченный по пути сапог и поднимая лай, если владелец сапога останавливается.
— Вон салон Полины, — шепотом сообщает Гортензия.
Я смотрю на богато украшенные двустворчатые двери, и при виде нас лакеи немедленно их распахивают, я даже не успеваю жестом показать, чтобы этого не делали.
— Ее величество императрица Франции, — объявляет один, — и ее королевское высочество, принцесса Бонапарт.
Я останавливаюсь и переглядываюсь с Гортензией.
В этом дворце салона Полины я еще не
Но больше всего потрясает меня не внутреннее убранство зала, а вид Полины, водрузившей ноги на шею мадам Шамбодуэн. Я лишаюсь дара речи. Княгиня Боргезе использует женщин в качестве подставки для ног?
Полина поднимается с затейливого египетского трона. На руках у нее Обри. Ошейник на левретке из золота и лазурита. С царственной мордочкой и с широко расставленными темными глазами, собака выглядит так, будто смотрит на тебя из глубины какой-нибудь египетской гробницы.
— Мария-Луиза, — здоровается Полина. — Гортензия. Чему я обязана этим двойным сюрпризом?
Я оглядываю комнату. Здесь десятка два фрейлин, и на всех египетские драгоценности.
— Да вот, подумали, не сводить ли Зиги в гости к Обри, — на ходу сочиняет Гортензия. — Как думаешь, Зиги? — Она смотрит на спаниеля, который радостно виляет хвостом, после чего спускает его с поводка.
Полина расплывается до ушей. Она нагибается, снимает поводок с Обри, и собаки принимаются носиться кругами, обнюхивая друг друга.
За спиной Полины я бросаю взгляд на мадам де Шамбодуэн. Немолодая дама продолжает лежать на полу навзничь.
— Что скажете? — спрашивает у меня Полина, обводя взором комнату. — Чем не двор Клеопатры, а?
— Очень… убедительно, — говорю я.
Не могу подобрать другого слова к тому, что она творит. Наверное, ни при одном другом европейском дворе такого не встретишь.
— Мы вместе практически правили Египтом, тебе это известно?
— Мы? — переспрашиваю я, а Гортензия неловко топчется рядом.
— Мы с братом, кто же еще?
Моя рука непроизвольно ложится на живот, словно защищая ребенка, и при виде этого жеста Полина щурится.
— Он меня любит, — шепчет она так тихо, что даже Гортензии приходится напрягаться, чтобы расслышать ее сквозь собачий лай. — Сильней, чем Жозефину, или тебя, или этого твоего ребенка. Ничто не встанет между нами.
Тут до меня доходит: она нездорова. Не исключено, что и физически, но психически уж точно. И что же, во всем Фонтенбло этого никто не видит? И как давно она унижает пожилых женщин?
— А ну-ка скажи, — говорит она, делая шаг ко мне, так что меня обдает ее духами, — император ничего не говорит о де Канувиле?
— Нет.
Я действительно никогда не слышала от него этого имени.
Полина кивает, словно пытается в чем-то себя убедить.
— Он это нарочно. Отсылает подальше тех, кто мне дорог.