Избранница Наполеона
Шрифт:
Однажды я спросила Наполеона, как он только додумался сделать ее регентшей. Я ведь его предупреждала, что с нее станется сдать Париж. Он тогда ответил, что ей такая мысль и в голову не придет. Дескать, она будет мне верна. И где она теперь? Где Римский король?
— Идем, — велю я своей фрейлине.
Ей семнадцать, и она рассчитывает на приличное место при новом дворе. А почему бы нет? Хорошенькая, подходит по всем статьям, к тому же ее семья никогда — ни разу! — не поднимала флаг Бурбонов после ссылки Наполеона на Эльбу.
— Хочу надиктовать письмо брату, — говорю я. Я ложусь на кровать, а девица обмакивает перо в чернила. — Готова?
— В любой момент, ваше высочество.
— Хочу, чтобы он знал, что после моего официального переезда во дворец Тюильри я сама выберу себе новые апартаменты. И чтобы придворных дам мне не подбирали без моего ведома. Тех, кто меня бросил после его свержения, на пушечный выстрел не подпущу.
Девушка слегка бледнеет, и перо зависает над бумагой.
— Пиши же! — восклицаю я. Мне плевать, что среди дам, которых я никогда больше к себе не приближу, есть ее подруги.
Она послушно пишет.
— Еще хочу ему сообщить, что Поль… — я прерывисто вздыхаю. Что? Что Поль бросил меня ради клочка земли и воспоминаний, которые ждут его в Сан-Доминго? То есть в конечном итоге — бросил меня, как и все остальные? — Пиши: Поль… больше не вернется, — заканчиваю я.
Девушка вопросительно смотрит на меня.
— Месье Моро уехал насовсем?
— Надо полагать — да! — огрызаюсь я.
Впрочем, был один момент… Я готова голову дать на отсечение, что, когда мы с Наполеоном стояли на балконе отеля «Крийон», Поль был в толпе и смотрел на меня поверх людских голов. Так что можно предположить, что он слышал, как Наполеон объявил, что работорговля по всей Французской империи отныне отменена. Если он в тот день был в Париже, то наверняка пришел к «Крийону» послушать речь моего брата.
Воображаю, какое у него было лицо, когда он услышал эту новость. Ведь именно этого он ждал; и поэтому упорно цитировал моему брату Руссо, хоть Наполеон и твердил, что рабы во французских колониях никогда не получат свободы. Но побывав в роли узника на острове Эльба, брат осознал всю цену свободы.
Будь сейчас Поль тут, мы бы с ним говорили на эту тему. Он бы принес мне лекарство, а потом мы бы вместе читали из «Цинны» Корнеля, или что-нибудь из Расина, или его любимый трактат «Об общественном договоре» Руссо. «Человек рождается свободным, а между тем всюду он в оковах».
— Больше ничего не хотите добавить, ваше высочество?
Я откидываюсь на подушку и размышляю.
— Напиши, чтобы не волновался. Его сына мы вернем, даже если для этого понадобится уничтожить Австрию.
Глава 36. Антуан Моро
«Bondye Bon» — гаитянская пословица, в переводе означающая: «Бог милосерден».
Гаити
Прежде всего я вижу отсвет от жилья. Корабль входит в гавань Порт-о-Пренса, и я слежу, как над
Капитан кричит, что корабль пришвартован, но я задерживаюсь возле трапа и смотрю, как над лесистыми холмами поднимается солнце, и, когда его лучи касаются дальнего края залива, беру свой кожаный саквояж и схожу на берег.
Все вокруг и знакомое, и чужое одновременно. Я узнаю запах костров на берегу и аромат запекающейся рыбы — не знаю, луциан это или горбыль. Даже густой туман выглядит как старый приятель. Какой-то извозчик по моей одежде догадывается, что мне понадобится повозка, и я оплачиваю дорогу до дома Моро.
— Прошу меня извинить, месье. — Он говорит со мной по-французски, это язык нашей страны, хоть она и избавилась от тирании. — Такого адреса я не знаю.
— Это была ферма, — говорю я, — сразу за городом. Фермер белый, хозяйка чернокожая…
Он чешет в затылке.
— Таких до войны много было… Теперь никого из них нет, — с сожалением констатирует он. — А вы с какой целью приехали? — Он оглядывает мой костюм и смеется. — На этом острове таких гаитян, как вы, немного.
— Я долго отсутствовал. Вот, теперь рассчитываю вернуться на фамильную ферму.
У извозчика на лице глубокое сочувствие.
— Надеюсь, вы понимаете, что в живых вряд ли кого застанете.
Я опускаю голову.
— Понимаю.
Он кивает.
— Дом, может, и сохранился, но кроме него, скорее всего, ничего не осталось.
Я забираюсь в повозку и смотрю, как просыпается город Порт-о-Пренс. Его почти сровняли с землей, и следы разрушения на каждом шагу. Но город постепенно отстраивается. На каждый сожженный дом приходится новенькая лавка. Улицы, разбитые во время войны, заново вымощены.
Мы проезжаем церковь, куда отец водил меня в школу, и здание суда, где маме была дарована свобода. Потом останавливаемся перед домом с белой табличкой на фасаде, и я высовываюсь в окно:
— Да вот же он!
Я расплачиваюсь со стариком и смахиваю слезы.
— Плакать не стыдно, — говорит он мне. — Если уж по умершим не плакать…
Все до единого дома на улице стоят заброшенными. На месте ферм — бурьян и поваленные деревья.
Я ступаю на крыльцо, где отец учил меня резьбе по дереву и коже, и прохожу в дом, семнадцать лет служивший мне приютом. Из мебели ничего не осталось — все разграблено французами либо обнищавшими гаитянами.
— Ау! — кричу я, но ответа нет. Даже крысы хранят молчание.
Я стою в дверях отцовской гостиной и не верю своим глазам. За тринадцать лет моего отсутствия комната словно уменьшилась в размерах. То, что раньше казалось большими хоромами, на самом деле — скромная комнатка, оклеенная бумажными обоями.
Я поворачиваюсь и иду к бывшей своей комнате. А кровать-то еще стоит! Не кровать, а скорее — койка: веревки, натянутые на старый деревянный каркас. И шкаф мой тоже уцелел. Мы с отцом его выстругали, когда мне было одиннадцать лет. Я подхожу к шкафу и открываю дверцы — там, как какой-нибудь древнеегипетский раритет, лежит женская расческа. Я достаю ее и держу в руке, и она такая же гладкая и холодная, как женщина, которой она принадлежала.