Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
— Зайдите, пожалуйста, Ян. Что это вы на пороге?
Ян покраснел, переступил через порог и притворил дверь.
— Что же вы стоите, Ян? Садитесь, пожалуйста.
— Спасибо. Не беспокойтесь, пожалуйста. С вашего позволения, я постою.
Но Ольга еще раз попросила его, и Ян Пахол присел на краешек стула, стоявшего в уголке у самой двери. Они опять молчали. Мигала коптилка, которую Ян смастерил из гильзы противотанкового снаряда и заправлял бензином из своей машины. Ольга простудилась на рынке, в ненастье и в непогодь она проходила целых шесть часов, пока удалось продать какое-то тряпье. Ян Пахол, смущенный своим собственным молчанием, озирался кругом. Взглядом следил он за тенями
Наконец Ян Пахол решился:
— Вам, верно, очень тяжело, панна Ольга?
— Тяжело, Ян.
Ян Пахол опять долго молчал. Несколько раз он порывался заговорить, но не решался. Наконец он отважился.
— Труднее всего с детьми и больной матерью, — сказал Пахол. — Если бы не дети и не больная мать, вам, панна Ольга, было бы гораздо легче.
— Нет, Ян, — возразила Ольга. — Если бы не было детей и мамы, мне было бы тяжелее.
— Я понимаю. О, я понимаю! — Пахол закивал головой, и лицо его залилось румянцем. — Если бы не было детей и матушки, вы, панна Ольга, не видели бы смысла в своей жизни. А необходимость заботиться о родных придает смысл вашей жизни.
Это была самая длинная фраза, которую Ян Пахол произнес за этот месяц, и он ужасно смутился, договорив ее до конца.
— Понимаете, Ян, — сказала Ольга, — в нашей, советской, жизни мы привыкли быть в коллективе. Наши интересы всегда были тесно связаны с интересами общества, — с интересами всей страны и с интересами коллектива, в котором мы работали. Так сложился у нас и личный быт. А теперь сотни тысяч людей продолжают жить в нашем городе, но это сотни тысяч отдельных людей. И живут они одинаково, и страдают они одинаково, но они разобщены, и каждый сам по себе. Это тяжелее всего, Ян. Мы так не привыкли, Ян.
Ольга устала и умолкла. Сердце от жара билось часто и сильно.
— Передайте мне мой табак, Ян: я хочу закурить.
Ян Пахол вскочил и, гремя своими огромными бутсами, бросился выполнять просьбу Ольги. Но, протягивая ей табак, он задержал его в руке.
— С вашего позволения, панна Ольга, лучше бы вам не курить? У вас жар, и куренье вам очень повредит.
Но Ольга разволновалась, ей необходимо было покурить. Огорченный Пахол отдал табак и вернулся на свой стул у порога.
— Я понимаю вас, панна Ольга, — грустно сказал Пахол, — такие чувства воспитала в вас ваша, советская, жизнь. У нас, в буржуазном быту, нет таких чувств, но все же есть стремление к ним. Человек не может быть один, без людей. Мы устраиваем союзы, ферейны и клубы. Но это совсем не то, что у вас. — Пахол вздохнул. — У меня жена и двое детей в Мукачеве, — прибавил вдруг он. — До войны и плена я был шофером такси. Я хотел бы быть шофером такси всю жизнь. Мукачево маленький город, всего несколько таксомоторов. Я хорошо зарабатывал, панна Ольга.
— У вас жена и двое детей, Ян?
— Жена и двое детей, — сказал Пахол и покраснел, — я их очень люблю, панна Ольга. С вашего позволения…
Он загремел своими бутсами, заерзал на стуле, вынул из кармана бумажник и достал из него фотографию.
— Вот, — сказал Пахол, — с вашего позволения.
Он подал Ольге карточку.
Это была семейная фотография, точно такая, какие делали полвека назад, чуть ли не в первые годы изобретения дагерротипов. Пожелтевшая и от времени и от того, что ее часто вынимали, карточка даже по цвету стала похожа на дагерротип. Такой же виньеткой, как на старинных дагерротипах, была выписана и фамилия владельца фотографии: «Венское ателье Ивана Трушника в Мукачеве». Текст был украинский: Мукачево —
На карточке были сняты Ян Пахол, — Ольга сразу его узнала, — его жена и двое малышей. Ян Пахол с женой сидели в неудобных, с прямыми спинками, плюшевых креслах «модерн», сидели прямо, как аршин проглотили. Между ними стоял высокий столик на трех скрещенных ножках из гарнитура для гостиной, а на нем лежал альбом. Левая рука Пахола и правая рука его жены со сплетенными, негнущимися, точно неживыми, пальцами лежали на этом альбоме, касаясь локтями. На безымянном пальце у Пахола и его жены виднелись обручальные кольца. Пахол был одет в смокинг, непривычный этот наряд топорщился на нем, как с чужого плеча. На голове у Пахола был «котелок». Жена Пахола была одета в узкое платье без выреза с пышными кружевами. На груди у нее висели часики в медальоне. Правая рука Пахола и левая рука его супруги покоились на головках малышей: девочка с бантом стояла между коленями отца, мальчик в матроске подле матери.
Ольга посмотрела фотографию и вернула ее Пахолу. Надо было что-нибудь сказать.
— Хорошие у вас дети, Ян, и жена какая приятная, — проговорила Ольга.
Пахол покраснел. Он хотел что-то сказать, но не решился.
— Однако я устала, Ян. Спокойной ночи.
— Простите, — вскочил Пахол. — Спокойной ночи! Спокойной ночи, панна Ольга. Простите, пожалуйста…
Он направился к двери, стараясь не греметь своими бутсами. Он даже попытался пойти на цыпочках, но бутсы были на толстенных подошвах и совсем не по ноге Пахолу, и он не мог подняться на цыпочки.
— Проклятая жизнь! — сказал он с порога.
— Нет, нет, — воскликнула Ольга. — У вас дети, у вас жена. Не надо проклинать жизнь. Спокойной ночи!
Пахол торопливо вышел и поскорее притворил дверь, точно боялся, что не удержится и еще раз проклянет жизнь.
Тоска томила Ольгу. Пусто и тихо было в комнате. Спали дети, посапывая и бормоча сквозь сон. В соседней комнате стонала мать. За окном притаился город — мертвый город с тысячами пещер…
Первым в пещеру Ольги пришел холод.
Центральное отопление в доме не работало, а печей не было. Ольга променяла диван на буржуйку, но для буржуйки нужны были дрова По ночам люди выходили ломать заборы и потом с вязанками досок на спине торопливо бежали домой. Но ходить по ночам запрещалось, патрульные стреляли в людей, — и люди умирали на улице, так как раненых патрульные не подбирали.
Ольга разломала буфет, — он весь был источен шашелем, и Ольга не могла выменять его даже на отруби. Буфета хватило на десять дней, — сварить супу для Вали и Владика и согреть воды для матери: ей все время надо было прикладывать к коченевшим ногам бутылку с горячей водой. Смертный холод подкрадывался к телу матери.
Тогда Ольга разломала трюмо, около которого спал Пахол: зеркало можно выменять, а рамы дня на три хватит на топливо.
Это было в тот день, когда в дверь постучался дворник и вручил Ольге большой синий — немецкий — конверт с адресом Ольги, напечатанным остроугольным готическим шрифтом.
Сердце у Ольги похолодело. Она разорвала конверт и вынула письмо со штампом комендатуры и с подписью: майор Фогельзингер…
Ольга пошла в комнату к свету и торопливо пробежала письмо.
Это не была новая повестка, но и не частное письмо. В официальном тоне, но не предъявляя никаких категорических требований, майор Фогельзингер спрашивал у фрейлен Басаман Ольги, как подвигаются ее занятия по немецкой стенографии. Майор напоминал, что прошел ровно месяц со времени, когда Басаман Ольге был дан для этой цели месячный срок.