Избранное. Том 2
Шрифт:
Исрапил не скрывал своей цели: теперь, когда восстание было в самом разгаре, взять в свои руки власть, подобно тому, как это делали различные беки в прошлом. Однако письмо содержало мысли, от которых не так-то просто было отмахнуться. «А если Исрапил и вправду не ищет для себя корысти, если он сумел бы принести пользу нашему делу?» — задумалась Маимхан.
— Что ты скажешь, Ахтам?
— Что он слишком много болтает, этот бек.
— Он не болтает, он предлагает стать нашим ходжой…
— Мы и без него отыщем дорогу.
— Ты прав, отыщем, но разве плохо, если к нам присоединится еще один влиятельный человек?..
— Успеется и завтра, Махи…
— Нет, если у этого человека нет никаких скрытых умыслов, мы напрасно стали бы его сторониться, ему надо ответить немедля…
Ахтам поднялся с такой неохотой, словно его тянули на веревке. Ему так хотелось побыть с Маимхан вдвоем…
Между тем Махмуд, как юнец, впервые пригубивший вина, все больше входил во вкус и думать не думал вырваться из разгульного угара, в который превратилась его жизнь. Где там! Он не слушал ни дружеских предостережений, ни справедливых упреков — ему чудился в каждом слове злой подвох, в каждом старом товарище — тайный враг. Все, что говорили о нем вокруг, он приписывал козням Ахтама, распря между бывшими друзьями разрасталась и грозила повредить общему делу. Опасность заключалась еще и в том, что кое-кто поддерживал Махмуда: он пользовался славой безоглядного смельчака, отчаянного рубаки, за это ему прощали и высокомерие, и зазнайство, и шашни с Модан. Выступи Махмуд против Ахтама в открытую, некоторая часть повстанцев пошла бы за ним. Это сдерживало Маимхан, Семята, старика Колдаша: они не решались на крутые меры, хотя и сознавали, что не вправе дальше ограничиваться одними назиданиями.
…Не успела еще Модан, придя к себе, переодеться и насурьмить брови, как на воротах звякнули замковые кольца. Модан легонько, на цыпочках подкралась к воротам, осторожно заглянула в щелку и увидела Махмуда.
— Это ты, мой сокол?
— Я, открой.
— Подожди немного, наберись терпения…
— Терпения?.. Это еще почему?
— Если я нашла другого, и ты больше мне не нужен?..
— Что?.. — Махмуд всхрапнул, как бык, поднатужился, навалясь на ворота, железные крюки выскочили из своих гнезд, ворота распахнулись. Модан, изумленная нечеловеческой силой кузнеца, ахнула и со словами «мой черный медведь, мой бесстрашный барс» кинулась ему на шею. Но Махмуд подхватил ее на руки, поднял, как тряпичную куколку, свирепо прорычал:
— Где твой любовник? Показывай!
— Мой глупый, мой дурачок!.. — заворковала Модан, пуская в ход такие нотки своего голоса, против которых, она знала, кузнец не мог устоять. — Я ведь только тебя и дожидалась!..
Махмуд смягчился, когда лица его коснулись горячие влажные губы, — от их прикосновения он всегда таял, как брошенный в огонь свинец.
— А теперь сам скажи, почему не приходил раньше? Только ничего не скрывай! — Модан привычно уселась к Махмуду на колени.
— Опять схватился с Ахтамом.
— Неужели? — притворно удивилась Модан.
— Они все надумали взять меня в оборот, да не на такого напали…
— Вот оно что… А о чем с тобой говорили?
— О чем?.. Да о том же… О тебе.
— Обо мне… Каждый раз — обо мне… Значит, из-за меня одной ты ссоришься со своими друзьями? — Она соскользнула с колен Махмуда, капризно надулась.
— Не сердись… — Махмуд обнял ее громадными ручищами, привлек к себе. — Пропади
— Это правда?
— Сам аллах мне свидетель!
Модан всем телом прильнула к кузнецу, от жарких ее поцелуев закружилось в голове у Махмуда.
— Модан, цветок мой, давай уедем куда-нибудь, кинем все…
— Ты испугался Ахтама?.. Ты, такой сильный, такой бесстрашный?..
— Тогда посоветуй, что мне делать.
— Ты не знаешь, что тебе делать? Но что тебе скажет слабая женщина? — Модан игриво рассмеялась.
— Ты тоже против меня?.. Все, все вы хотите моей погибели! — с тоской вырвалось у Махмуда. — Видно, нет на этом свете у меня близкого человека…
— Глупый, разве ты до сих пор не чувствуешь, кто я тебе?
— Если ты мне друг, тогда говори.
— Хорошо, слушай. Будь ты настоящим джигитом, ты давно уже расправился бы с Ахтамом, своим завистником, и встал во главе войска.
Махмуд глубоко вздохнул.
— Но я, видно, зря пробую тебя надоумить, — продолжала Модан, заметив, как хмурится Махмуд в ответ на ее слова. — Ты слишком привык кланяться этой размазне Ахтаму, в котором и от мужчины-то ничего нет, или этой Маимхан, которая больше похожа на обструганную палку, чем на женщину…
Махмуд не пытался скрыть своей растерянности. Да, он сегодня крупно поссорился со своими товарищами; но поднимать на них руку?.. Нет, этого у него и в мыслях не было.
— Что же ты молчишь, батур, или проглотил язык?..
— Брось говорить о таких вещах, Модан…
— Повинуюсь, мой господин. Если бы не ты сам, я не мешалась бы со своими советами. Товба, товба [121] !.. И кого только я собиралась учить!
Модан расплакалась. Махмуд вконец потерялся от се слез.
121
Товба — слово, обозначающее раскаяние.
— Не сыпь соль на свежие раны, Моди… Они и так болят… — бормотал он, поглаживая ее по голове. — Что ты хочешь от меня?.. Ладно, все будет по-твоему…
— Я ничего не хочу!.. Разве я говорю — иди, режь, убивай своих друзей? Наоборот — беги, бросайся перед ними на колени, вымаливай прощение!..
— Ведь я сказал — пусть будет, как ты желаешь, — поугрюмел Махмуд.
— Как я желаю?.. Нет, поступай, как знаешь сам!
— Я не могу оставаться рядом с Ахтамом.
— Запомни — это твои слова!.. И не бойся. Как только ты встанешь во главе, все соберутся под твое знамя! И увидишь — Ахтам и Маимхан сами последуют за тобой!
— Тебе не сумеет противиться даже камень, — говорил Махмуд, прижимая к груди Модан.
Триста джигитов из отряда Махмуда, «заблудшие», как назвали их остальные, последовали за своим командиром. Они покинули Актопе и в тот же день вступили в Дадамту. Еще недавно цветущее селение лежало в дымящихся развалинах, уцелело всего несколько домов: по приказу длиннобородого маньчжурские солдаты разорили и предали огню «воровское гнездо» — родину Маимхан, Хаитбаки и других повстанцев. Кроме стариков и старух, здесь никого не осталось. Маньчжуры не тронули хозяйство Норуза, укрывшегося в городе, и люди Махмуда разместились в усадьбе старосты и в случайно сохранившихся дворах.