Избранное

Эренбург Илья Григорьевич

1958

302. СОСЕД

Он идет, седой и сутулый. Почему судьба не рубнула? Он остался живой, и вот он, Как другие, идет на работу, В перерыв глотает котлету, В сотый раз заполняет анкету, Как родился он в прошлом веке, Как мечтал о большом человеке, Как он ел паёчную воблу И в какую он ездил область, Про ранения и про медали, Про сражения и про печали, Как узнал он народ и дружбу, Как ходил на войну и на службу, Как ходила судьба и рубала, Как друзей у него отымала. Про него говорят «старейший», И ведь правда — морщины на шее, И ведь правда — волос не осталось. Засиделся он в жизни малость. Погодите, прошу, погодите! Поглядите, прошу, поглядите! Под поношенной, стертой кожей Бьется сердце других моложе. Он такой же, как был, он прежний, Для

него расцветает подснежник. Всё не просто, совсем не просто, Он идет, как влюбленный подросток, Он не спит голубыми ночами, И стихи он читает на память, И обходит он в вечер морозный Заснеженные сонные звезды, И сражается он без ракеты В черном небе за толику света.

1958

303. «Мы говорим, когда нам плохо…»

Мы говорим, когда нам плохо, Что, видно, такова эпоха, Но говорим словами теми, Что нам продиктовало время. И мы привязаны навеки К его взыскательной опеке, К тому, что есть большие планы, К тому, что есть большие раны, Что изменяем мы природу, Что умираем в непогоду И что привыкли наши ноги К воздушной и земной тревоге, Что мы считаем дни вприкидку, Что сшиты на живую нитку, Что никакая в мире нежить Той тонкой нитки не разрежет. В удаче ль дело, в неудаче, Но мы не можем жить иначе, Не променяем — мы упрямы — Ни этих лет, ни этой драмы, Не променяем нашей доли, Не променяем нашей роли, — Играй ты молча иль речисто, Играй героя иль статиста, Но ты ответишь перед всеми Не только за себя — за Время.

1958

304. «Я слышу всё — и горестные шепоты…»

Я слышу всё — и горестные шепоты, И деловитый перечень обид. Но длится бой, и часовой, как вкопанный, До позднего рассвета простоит. Быть может, и его сомненья мучают, Хоть ночь длинна, обид не перечесть, Но знает он — ему хранить поручено И жизнь товарищей, и собственную честь. Судьбы нет горше, чем судьба отступника, Как будто он и не жил никогда, Подобно коже прокаженных, струпьями С него сползают лучшие года. Ему и зверь и птица не доверятся, Он будет жить, но будет неживой, Луна уйдет, и отвернется дерево, Что у двери стоит как часовой.

1958

305. НАД РУКОПИСЬЮ

Если слово в строке перечеркнуто, А поверх уж другое топорщится, Значит, эти слова — заменители, Невесомы они, приблизительны, Значит, каждое слово уж выспалось, Значит, это — слова, а не исповедь, Значит, всё раздобыто, не добыто, Продиктовано роботом роботу.

1964

306. КОРОВЫ В КАЛЬКУТТЕ

Как давно сказано, Не все коровы одним миром мазаны: Есть дельные и стельные, Есть комолые и бодливые, Веселые и ленивые, Печальные и серьезные, Индивидуальные и колхозные, Дойные и убойные, Одни в тепле, другие на стуже, Одним лучше, другим хуже. Но хуже всего калькуттским коровам: Они бродят по улицам, Мычат, сутулятся, Нет у них крова, Свободные и пленные, Голодные и почтенные, Никто не скажет им злого слова — Они священные. Есть такие писатели — Пишут старательно, Лаврами их украсили, Произвели в классики, Их не ругают, их не читают, Их почитают. Было в моей жизни много дурного, Частенько били — за перегибы, За недогибы, изгибы, Говорили, что меня нет — «выбыл», Но никогда я не был священной коровой, И на том спасибо.

1964

307. В САМОЛЕТЕ

Носил учебники я в ранце, Зубрил латынь, над аргонавтами Зевал и, прочитав «Каштанку», Задумался об авторе. Передовые критики Поругивали Чехова: Он холоден к политике И пишет вяло, нехотя. Он отстает от века И говорит, как маловер: Зауважают человека, Но после дождика в четверг; Он в «Чайке» вычурен, нелеп, Вздыхает над убитой птичкою, Крестьян, которым нужен хлеб, Лекарствами он пичкает. Я жизнь свою прожить успел И, тридцать стран объехав, Вдруг в самолете поглядел И вижу — рядом Чехов. Его бородка и пенсне, И говорит приглушенно. Он обращается ко мне: «Вы из Москвы? Послушайте, Скажите, как вы там живете? Меня ведь долго не было. Я оказался в самолете, Хоть ничего не требовал. Подумать только — средь

небес Закусками нас потчуют! Недаром верил я в прогресс, Когда нырял в обочину…» Волнуясь, я сказал в ответ Про множество успехов, Сказал о том, чего уж нет. И молча слушал Чехов. «Уж больше нет лабазников, Сиятельных проказников, Помещиков, заводчиков И остряков находчивых, Уж нет его величества, Повсюду перемены, Метро и электричество, Над срубами антенны, Сидят у телевизора, А космонавты кружатся, — Земля оттуда мизерна, А океаны — лужица, И ваша медицина На выдумки богата — Глотают витамины, Есть пищеконцентраты. Живу я возле Вознесенска, Ваш дом — кругом слонялись куры — Сожгли при отступленье немцы. Построили Дворец культуры. Как мирно воевали прадеды! Теперь оружье стало ядерным…» Молчу. Нам до посадки полчаса. «Вы многое предугадали: Мы видели в алмазах небеса. Но дяди Вани отдыха не знали…» Сосед смеется, фыркает, Побрился, снял пенсне. «Что видели во сне? Сон прямо богатырский. Лечу я в Лондон — лес и лен, Я из торговой сети, Лес до небес и лен как клен, — Всё здорово на свете!»

1964

308. «Морили прежде в розницу…»

Морили прежде в розницу, Но развивались знания. Мы, может, очень поздние, А может, слишком ранние. Сидел писец в Освенциме, Считал не хуже робота — От матерей с младенцами Волос на сколько добыто. Уж сожжены все родичи, Канаты все проверены, И вдруг пустая лодочка Оторвалась от берега, Без виз, да и без физики, Пренебрегая воздухом, Она к тому приблизилась, Что называла звездами. Когда была искомая И был искомый около, Когда еще весомая Ему дарила локоны. Одна звезда мне нравится. Давно такое видано, Она и не красавица, Но очень безобидная. Там не снует история, Там мысль еще не роздана, И видят инфузории То, что зовем мы звездами. Лети, моя любимая! Так вот оно, бессмертие, — Не высчитать, не вымолвить, Само собою вертится.

1964

309. В РИМСКОМ МУЗЕЕ

В музеях Рима много статуй, Нерон, Тиберий, Клавдий, Тит, Любой разбойный император Классический имеет вид. Любой из них, твердя о правде, Был жаждой крови обуян, Выкуривал британцев Клавдий, Армению терзал Троян. Не помня давнего разгула, На мрамор римляне глядят И только тощим Калигулой Пугают маленьких ребят. Лихой кавалерист пред Римом И перед миром виноват: Как он посмел конем любимым Пополнить барственный сенат? Оклеветали Калигулу: Когда он свой декрет изрек, Лошадка даже не лягнула Своих испуганных коллег. Простят тому, кто мягко стелет, На розги розы класть готов, Но никогда не стерпит челядь, Чтоб высекли без громких слов.

(1965)

310. «Когда зима, берясь за дело…»

Когда зима, берясь за дело, Земли увечья, рвань и гной Вдруг прикрывает очень белой Непогрешимой пеленой, Мы радуемся, как обновке, Нам, простофилям, невдомек, Что это старые уловки, Что снег на боковую лег, Что спишут первые метели Не только упраздненный лист, Но всё, чем жили мы в апреле, Чему восторженно клялись. Хитро придумано, признаться, Чтоб хорошо сучилась нить, Поспешной сменой декораций Глаза от мыслей отучить.

(1965)

311. ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

Календарей для сердца нет, Всё отдано судьбе на милость. Так с Тютчевым на склоне лет То необычное случилось, О чем писал он наугад, Когда был влюбчив, легкомыслен, Когда, исправный дипломат, Был к хаоса жрецам причислен. Он знал и молодым, что страсть Не треск, не звёзды фейерверка, А молчаливая напасть, Что жаждет сердце исковеркать. Но лишь поздней, устав искать, На хаос наглядевшись вдосталь, Узнал, что значит умирать Не поэтически, а просто. Его последняя любовь Была единственной, быть может. Уже скудела в жилах кровь И день положенный был прожит. Впервые он узнал разор, И нежность оказалась внове… И самый важный разговор Вдруг оборвался на полслове.