Избранное

Эренбург Илья Григорьевич

332. «Умрет садовник, что сажает семя…»

Умрет садовник, что сажает семя, И не увидит первого плода. О, времени обманчивое бремя! Недвижен воздух, замерла вода, Роса, как слезы, связана с утратой, Напоминает мумию кокон, Под взглядом оживает камень статуй, И ящерицы непостижен сон. Фитиль уснет, когда иссякнет масло, Ветра сотрут ступни горячий след. Но нежная звезда давно погасла, И виден мне ее горячий свет.

ПОЭМЫ

333. ПОВЕСТЬ О ЖИЗНИ НЕКОЙ НАДЕНЬКИ И О ВЕЩИХ ЗНАМЕНИЯХ, ЯВЛЕННЫХ ЕЙ

И Дух и Невеста говорят — прииди!

и слышавший да скажет: прииди!

Откровение Иоанна Богослова

Тебе и вам,

ибо воистину

«любовь никогда не перестает, хотя

и пророчества прекратятся, и языки

умолкнут, и знание упразднится».

И. Э.

В тысяча девятьсот шестнадцатом году, Одержимый бесами в дивных ризах, Пребывая в неком аду, Именуемом бренной жизнью, И постигнув: сроки настали! грядите, бури! — Пресмыкаясь в мерзких грехах, День-деньской плача и балагуря В разных кабаках, Я, Илья Эренбург, Записал житие тихой женщины И всё, что она опознала Через великую печаль. И я верую В своем запустении, Ибо может уверовать даже самая малая Тварь. Слава тебе, господи, слава! Ходят по лужайке белые павы, И караси дохлые по пруду плавают, И в кабинете маленькие дьяволы, И зубы у них болят, И еще болят, и они скулят: «Слава тебе, господи, слава! Твое дело! Твое право! Мы надули наши губки Лукавые. У нас болят — Слава тебе, господи, слава! — Зубки!» Сидит банкир, и бумажки милые — Стрекозиные крылышки. Пить только хочется… Да вот ночью Не достать нарзана… А простой опасно… И слышит он, как внутри ходят тараканы, Усиками ходят очень ласково. Откуда их столько нашло?.. Из кухни?.. И что-то внутри явственно бухнет… И кричит он: «Помогите!.. Кондрашка… Ты смотри!.. Бумажки, Все пересчитанные…» В доме у Цветного бульвара Лежит на ковре так — одна барышня… «Ты

не лезь!.. Я сегодня больная!..» И всё как при этом полагается… И торчат две ноги у туши, А он облюбовывает, будто кушает, И гремят сальные гири… …Рублик накину на вырезку, Только много сала… Что ж ты, барышня, не гуляла?.. Теперь лишнее не ценится… И кричит барышня: «Не при! Пусти на минутку в сени, А то очень жжет внутри…» А на липкой бумаге В столовой У архитектора Иванова Муха жужжит, Муха. В столовой весьма сухо — Духовое отопление. Жужжит муха, на одной лапке Всё время: «Да как же, лапки не нитки, Плохо! Бумажка липкая, А всё пересохло… Je, J’ai… [4] Неужели уже?..» А в аквариуме золотые рыбки Пузыри пускают и плавают. Слава тебе, господи, слава! Ты поил нас пьяным вином, А у нас свои печали. «И представьте, не был застрахован дом, А всего за три дня перед этим предлагали». — «И вы не застраховали?» Ты поил нас седьмым потом, Мы бай-бай… «Ах! Устал что-то… Не целуй! Завтра утром…» И впотьмах Хрип, хлип, храп. Вот он — твой нерадивый раб! Ты поил нас слезными слезами, Мы танцуем — не на каблуках, на носках. «И знаете, если мне не изменяет память, Никто до нее не пробовал этого па…» Ты поил нас кровной кровью, А мы свои губки, свои зубки, дырочки, пупырочки холили. «Новый вечер готовим, В пользу… Ультра-лучизм, светопоэзы, теософия, И потом из жизни мученика любопытные танцы». — «Да, стоит пойти… Не хотите ли с кофе Рюмочку голландского?..» И тогда, возлюбив нас много И познав земные вечера, Ты дал нам холодную воду Из копьем пронзенного ребра. Вам кричу — пора! пора! Толстые, тощие, Нищие, Выходите на площади голыми! Не стыдитесь волосиков или прыщика — Через плоть уж прошел Он. Глядите сквозь пенсне, сквозь монокли На эти выси высокие, На гневный ход Того, кто грядет! Гряди, Явный! Ибо все воды в твоей груди Правых и неправых. Слава тебе, господи, слава! Вся правда твоя иссякла, Иссякла вещая речь. И нет слез, чтоб ныне плакать, И крови нет, чтоб ею истечь. И только в тебе для неистовых Савлов Черный огнь и живая вода! Гряди! Пришли последние года! Слава тебе, господи, слава!

4

Я, у меня… (франц.). — Ред.

Когда Наденька кончила прогимназию, Был большой праздник. Маменька вынула чайный сервиз с розанами (чего лучше), Халвы купила и тянучек. А Наденька купила себе корсет с голубыми лентами. Ишь! Уж совсем, совсем Париж! Некоторые неповторяемые комплименты… «На тебя, Наденька, одна надежда… Вот, может, заживу, как прежде… Замучилась твоя мама… Как бы ты поскорее того… замуж. А то умру — ты не пристроена… И всё такое…» Маме — «Я поеду на бал в офицерском собрании!..» — «Ну, веселись, детка! Приедешь, верно, голодная — я тебе оставлю котлету…» Бал в «Кукушке», И у душки Веснушки. А он влюблен, И «шакон». «В этом мире…» — Ла-ра-ри-ре… — «Изнывая…» — Ла-ри-рая… — А после повторял одно грустное, Это древнее «люблю». Где-то канарейка отвечала, почти что по-французски: «Лью-ю-ю!» И было в этих «л» столько ливней ясных, Столько еще не выплаканных слез… И знала Надя — от этого часа Не уйдешь… Раскрасневшись от танцев, Уже полюбившая, уже нелюбимая, Она молилась с бокалом шампанского: «Господи, пронеси эту чашу мимо!» И напрасно в Божениновском переулке Мама ждала до рассвета, И напрасно в столовой стыла котлета… Над своими птенцами, Рахиль, плачь! Шибко, шибко несется лихач. Кто-то сказал: «А, Иван Ильич, вы с дамочкой». И странно… «Боярское подворье и гостиница Кастилия». Где мы жили? Где мы были? И молились? И зачем? Комнату… 47… Вот она, любовная мука, И в той же губке тот же уксус, И тусклая свечка, и портьеры, и «любишь?», И где-то маятник, И нищий, который отдает свои рубища, Почти что улыбаясь. На заре подошла Надя к окну, Видит — пустая площадь, Едет только извощик, И сидит в пролетке голая баба, И кушает виноград она, И кричит извощику: «Поезжай живей! Дам сотню! Хочу въехать в рай в собственной плоти!» И выбегают хорьки И грызут пальцы на ногах бабы, И воет баба от смертной тоски, И радуется. А извощик на козлах поет про то и про это, Про Иосифа Благолепного, Про сорок дней в пустыне, про легкое иго, И как хорошо бы себя постегать вожжами, И как он, Иван, юбки закидывал, И как мылся в бане. А хорьки подпевают: «Слава тебе, любовь, Хлеб наш насущный! Слава тебе, искушенная плоть! Пуще! Пуще! Вот, вот, За коготок. Ах, Амур Любит педикюр!..» Надя пала у окна белого, Где-то половой гремел щеткой… И не знала она, что претерпела И сколько ей еще терпеть остается. Только сырое небо и крыши, И с улицы звуки всё чаще, И в комнате легкое дуновение слышно Другого, спящего… «Ведь как же, Наденька… я не в укор, ты понимаешь. Но Петр Ефимович согласен, он теперь всё знает…» И как поздравляли, и как целовали, И после венчанья эти четверть часа на вокзале. «Ну, по любви едва ли…» «Вы хорошо будете спать в купе…» «Спать?.. э-э!..» «Без пересадки». «Надя, ты забыла свои перчатки…» И мама ее целовала неловко, зачем-то в ухо, И глаза у нее были припухшие… Кто-то крикнул, свистнул жалостно… И не стало вот… «Наденька, Какая ты гладенькая! И теперь все эти штучки мои… И-и-и-и…» Вспомнила Надя, как девочкой говорила маме: «Не хочу играть с Саней! Когда вырасту большая, выйду замуж И буду дама». И как мать бормотала: «Играй, играй, детка!» И как она улыбалась жалостливо, редко… А муж: «У тебя совсем миленький профиль… Ты со мной не скучаешь?.. В Смоленске будем пить кофе». Надя вышла в коридор… Путь так долог… Едут с ними тысячи проволок И поют: «Подойди! Отойди! Мы позади, и мы впереди!» Взмолилась Надя: «За что ты? Я не умею иначе, вот я…» Подошел тогда господин в цилиндре: «Простите, позвольте представиться — Кики. Вы никогда не бывали в Индии?.. А там есть прелестные уголки…» Пошли от господина лучи неистовые, И совсем он, совсем близко. И сказал ей еще: «Я тебе не простил Моей обиды, Иакова я возлюбил, Исава я возненавидел… Ибо ты преступила запреты, И неугодна жертва твоя, — Иду на человека Я». Муж всё хныкал: «Еще немножко!.. Ты устала, моя кошечка?» И был поезда грохот: «За что ты? за что ты? За то и за это… Моя и твоя… Иду на человека Я…» Была такая милая, И кто знает, как это случилось… Создал двух равных И одного возненавидел. Господи, тебе слава, Ты возненавидел Исава. Господи, тебе слава! Твое дело! твое право! Еще утром гуляла, Прибежала: «Мама, я не баловалась, Глядела папину лошадь… И, знаешь, у серой кошки…» — «Ты у меня умница, Глаша». И снег на гамашах… Страшно взглянуть на градусник… Надо… Да вот взглянуть — И красной змейкой подымается ртуть. Старый профессор, видавший много, Много Марий у крестов, Оправил очки, сказал: «Надейтесь на бога!» Он знал, что значит плакать, На маленький коврик пав, Что есть у бога не только Иаков, Но Исав. «Уру-уру-ру. Кто это ходит по ковру? Это окотилась кошка серая, И котята бегают. Кто это ходит по ковру? Кто это скачет? Уру-уру-ру. Мама, отчего ты плачешь? Разве я умру? Уру-ру». И кукла-арапка, и вот эта песня, И длинная шейка в компрессе, И как задыхался птенчик, И как светать стало, И как подымалось всё меньше и меньше Тоненькое одеяло… Малые дети пели о болестях мира, Обличая лик далекого отца: «И рабу твою Глафиру…» Было ясное утро. Легкие дымы от спящих домов исходили. По первопутку Живые еще спешили. Шли приготовишки, неся в больших ранцах Тягу свою — единицы и «», Спеша, чтоб к жизни далекой и странной Не опоздать. Только на пальцах, запятнанных чернилом, Мелькали редкие снежинки, Тая… А Глашу ждала могила В это утро зимнее. Когда жизнь только начинается… Шли еще большие гимназистки, Оглядываясь часто, Пряча рук своих неуклюжих кисти, Особенно ласковые… Оглядывались они, будто кто-то их окликал, Сжимали уже ненужные тетрадки… (Завтра бал, До локтей первые перчатки…) Шагал поп в рясе, И над папертью церкви черт Афанасий, С перешибленным носом, Нюхал — пахло воском. Поп перекрестился: «Да запретит тебе господь!» А дроги всё так же важно и уныло Раскачивали мертвую плоть. Когда уходили с кладбища, Подошел к Надежде нищий, Но ничего не попросил, так только хныкнул: «У тебя, жена, скорбь великая!.. …И когда вели меня на горку малую, Носилась моя матушка, как ласточка, И убивалась она, И глядела, как били меня и мучали, И ходила ко всем, и просила, и плакала, И знала она мои перебитые рученьки, И на груди знала каждое пятнышко, И всё видала, как лежу я на соломе И дрыгаю ножками, И как в церковь меня вела, И как играл я, сам я не помню, И стало ей от всего очень тошно…» И Надежде стало жаль нищего, За ограду они вышли, И сели, и друг друга обнимали, сирые, И играли с чурбаном, Говорил нищий: «Вот твоя дочь Глафира!» И чурбан

говорил: «Как есть моя мама!» И муж ушел, и все ушли, И солнце померкло средь мерзлой земли, А они всё друг друга жалели и жалели, И грустно пах на снегу раскиданный ельник… Надежда Сергеевна кладет пасьянс в столовой. Вот и это… Даму на валета, Тройка трефовая… Самовар заглох. И, кажется, от канители Всё заглохло в этом маленьком желтом теле, Разве остался так только — вздох. «Барыня, ничего не надо вам?..» И всё раскладывает… Двойку на туза… Где это?.. «Лара-рире, В этом мире…» И как исчез зал, И как он сказал: «У вас в колечке красивая бирюза». И она ответила, краснея. «Она похожа… у вас такие глаза…» И подумала: «Господи, как я говорю так пошло?..» Он засмеялся: «Едва ли!.. Разве бывают такие глаза?..» И как потом испугалась своей тени лошадь, У Тверской, на асфальте… Да двойку на туза… А Глаша говорила: «Звезды это глаза, Только почему у бога так много глазок? А я знаю почему! Он смотрит сразу Много-много… Ты хочешь, мама, чтоб у тебя были такие глаза?» Двойку на туза… Плакала Надежда Сергеевна: «Вот смешаю Бубна-пики все вместе». Измывался маятник: «Бубны, пики. Огнь и дым. Съел черники, Стал святым. На могиле Он и черт Поделили Вкусный торт. Не смешаешь, Дорогая! Ах, яичко у него для всякого — Ему слава! И одно яичко для Иакова, А другое для Исава». Надежда Сергеевна плакала тихо, долго, Зачем-то платочек свертывала и развертывала. А потом кинулась к иконе Спаса, закричала По-петушиному бойко: «Всё вижу я!.. Вот что — злой ты!.. Как тебя ненавижу!..» Нет больше столовой. Стоит пред Надеждой инок. Небо крестом, будто землю, роет. Говорит: «Воистину ты удостоилась. Женщина, великая сила В твоей тоске, в твоей обиде, Ибо ты не усомнилась, Но возненавидела!» Видит Надежда, как орел когтит детище лани, И лань стоит, а орел от любви плачет жаркими слезами, И голубь летит, и несет он меч в клюве, И, сам подстреленный, плещет крылами в испуге. И ждут они, и прилетает третия птица, Что крыльями мир застилает и в малом сердце гнездится. И видит еще Надежда большой город, И старая сука, и кровь у нее бьет из горла, И паршивая, и сосцы тащатся по мостовой, И — страшный идет вой, И сидят рабочие, и куют железо, И кушают омара с майонезом, И говорят: «Хорошо, черт возьми, на свете!» И черт показывает на провода телеграфные, И на провода нанизаны подколотые дети, И смеется черт: «Барышня, возьми три рубля на булавки». И господин играет на контрабасе, И все хотят кинуться в похоти друг на друга, И на беду все закованы в железные брюки и платья, И топчутся на одном месте от сильного блуда, И у баб некормившие груди запаяны, И пахари с гнилым зерном зря по улицам шляются, И все подкатывают пушки занятные, И пушки те как маленькие пульверизаторы, И всем пострелять очень хочется, Так что убивают друг друга по очереди. И кричит кто-то в лавке: «Бархат хороший! Распродажа! Ибо последние исполнились сроки!» Кричит и свое непотребное кажет. И еще видит Надежда — приходит Кормилица, Говорит: «Уморились вы? Двадцать веков была я Невестой, А теперь кому — Жена, вам — Мать». И приползают гадюки из леса Молоко парное сосать. Припадают к груди и прыгают Мокрые подкидыши. А в ресторане задремавший старичок Кричит: «Эй, человек, счет! На сегодня будет… Что там? Последний суд? Не могу — меня к ужину ждут…» И, увидя Мать, цепляется за полные груди. Молвит Мать: «Вкусите млека! Ныне не бьется человечье сердце, Ибо весь трепет от начала света Приняла я — Мирская Церковь. Тот, кто вас любя ненавидел, Кто только вами и жил, Кто сам носил земные вериги И даже славу вашу носил, — Он дал моим грудям набухнуть, Он ваши губы сделал сухими. Пейте! Ибо царствие святого духа Ныне!» Слышала Надежда, радовалась, пред иконой стоя: Вот и он, и Глаша, и я — все удостоимся… И как шумела рожь недожатая… И как старая женщина одна плакала… И как у Спаса смуглые рученьки… И как мудро всё и к лучшему… И приоденусь почище, умру… И правые просветятся и неправые… И вот, значит, он любит Исава… И легко дышать поутру… И слава тебе, господи, воистину СЛАВА!

2—29 января 1916

Париж

334. О ЖИЛЕТЕ СЕМЕНА ДРОЗДА

Любовь… всё покрывает.

Посл. к Коринф. 13.7

1

Тихо на вилле «Вега» И. С. Михеева ( Игоря Сергеевича). Вечереет. Садовник поливает яркие клумбы, Теплый дух от земли идет. Бурчит он угрюмо: «Я ей в морду!.. Экий скот!» И сладко пахнет гелиотроп. Игорь Сергеевич грустит на веранде. Он любит грустить вечерами. «Вот вечер снова… Как у Лермонтова: „Отдохнешь и ты…“ Хорошо быть садовником, Ни о чем не думать, поливать цветы. Утром слушать, как поют птички, Как шумит трава над прудом…» У Игоря Сергеевича две фабрики спичечные И в бумагах миллион. У Игоря Сергеевича жена и дочка Нелли, Он собирает гравюры, он поэт. Иногда он удивляется: «В самом деле, Я живу или нет?» Лет пятнадцать тому назад он умел волноваться, Читал по ночам Надсона И думал мрачно: «Всё брошу, начну жить иначе». Потом читал Бальмонта И был влюбленным, неутоленным, Неожиданно взглядывал на солнце И богородицу звал «мадонной». А потом и это надоело. Игорь Сергеевич ничего не делает — Так лучше. А то желать и всё возможно, И скучно. Боже, Только хорошо летними вечерами Грустить на веранде И писать стихи, мечтая, Так нечаянно: «От жизни утомительной Я отвращаю взор. Я ухожу в обители Лазоревых озер». Вечером у Михеевых гости: Теософ, кубист, просто шутник И председательница какого-то общества, Кажется, «Помощь ослепшим воинам». Игорь Сергеевич всем улыбается пристойно. — «Да, покрепче! Еще стаканчик?» — «И Гоген недурен, но я видел Сезанчика!..» — «Простите нескромность: сколько он просит?» — «Десять, отдаст за восемь». — «О, кубизм! Монументальность! Только, знаете, это наскучило». — «А я, наоборот, люблю, когда вместо глаз такие штучки…» — «Вы знакомы со значением зодиака? Я от Штейнера в экстазе!..» — «Я познаю господа, поеду в Базель!» — «Если бы вы знали, как нуждается наше общество! Мы устроим концерт. Это ужасно — ослепнуть навек…» — «Новости? Нет, только взяли Ловчен». — «Надоело. Я не читаю газет!» — «Вот, вот! Знаете, есть анекдот…» Гости говорят еще много — Об ухе Ван-Гога, О поисках бога, Об ослепших солдатах, О санитарных собаках, О мексиканских танцах И об ассонансах. Говорят, говорят… И лениво жуют мармелад. Игорь Сергеевич всем улыбается. Игорь Сергеевич со всеми соглашается. На сон читает две странички «О любовной песне в 13-м веке». Гасит электричество И, потягиваясь, сладко шепчет: «Как я устал! Удивительно… Я прочел о Мюзэ… до сих пор… Я ухожу в обители Лазоревых озер». Спит Игорь Сергеевич, Спит госпожа Михеева Одна на широкой постели, А на узенькой спит Нелли. В саду пахнут липы, И где-то поезд, пролетая, вскрикивает. Все спят. Игорь Сергеевич во сне видит сад, Он поливает из лейки огромные левкои, И покойно. Ангел гнева огненным перстом Не рассеет этот сон! Спят безгорестные души В самой сладкой лени. Им не скажет крик петуший О великом отречении. Лишь веток плеск и ветра лёт Твердят, что час и им придет, Умирая, страсть познать, И земле — к земле припасть, Приобщиться страде многой, Страху человечьему, людской тоске И предстать перед ликом бога С горстью праха в скрюченной руке.

2

А вокруг виллы «Вега», не видя звезд, Не слыша чайных вянущих роз, Ходит, бродит Семен Дрозд. С виду — нищий, На лице нехорошие прыщики. Семен пьян с обеда. Очень ему надпись нравится: «Вот как! Вега! Врешь, Михеич, не уйдешь!» У Семена Дрозда нож. Семен хочет убить Михеева. За то, что Михееву ничего на свете не надо, За то, что у него две фабрики, За то, что он, Михеев, носит белые перчатки, каждый день бреется, За то, что он — Игорь Сергеевич Михеев. Сенька мальчиком спал на сундуке, под образами, А на койке спала маменька. Вечером приходили гости, Пили, ложились после. Кричал гость: «Эй ты, работай!» И маменька работала. Один недодал целковый: «Я тебе дам такого!..» Потом Сенька стащил у барышни платок. Закричала та: «Обокрали… Вот он! Вот!» Сеньку поучили, визжал он: «Простите Христа ради!» А барышня плакала в платочек: «Среди бела дня и грабят!» Была барышня хорошенькая… А потом в приюте постегали немножко. Господа приезжали: «Ты испорченный мальчик, Надо жить честным трудом». А потом? А потом Семен стал Дроздом. Пил, крал, Груньку бил, жал, Груньку, Дуньку, Сашку, Машку — Баб было много. Побывал в четырех острогах. Ограбил банк целый. Месяц кутил, и всё ему надоело — Красть, убегать, В тюрьме сидеть, с девкой спать. Стал жить чем попало, Даже не крал, а так — баловался, Сильно пил. Летом в лесу возле дач жил, Собирал грибки И давил кобелей с тоски. Семен Дрозд в чайную ходил, Водку пил, Глядел на дачи И решил: «Прирежу кого побогаче — Вот господина Михеева, Очень уж млеет он. Врешь, Михеич, от Дрозда не уйдешь!» Ходит Семен, у Семена нож. «Теперь зря: спит, кончится в минутку. Нет, я лучше, чтоб нам поговорить, — утречком».

3

Утром Игорь Сергеевич брал ванну. Думал: «Странно, Как в воде хорошо и всё забываешь… Вот еще один день начинается…» Тогда вошел в ванную Семен, Без сапог, с ножом. Игорь Сергеевич выскочил из ванны, все залил водой. «Таля, Нелли! Здесь кто-то чужой! Я не понимаю! Где вы? Ради бога! Послушайте, что вам угодно?» Никто не пришел, было слышно за дверьми, Как играла Нелли «до, ре-дьез, ми». Семен глядел, как Игорь Сергеевич плакал, Как с него вода текла на пол, Глядел на короткие волосатые ноги И закричал вдруг: «Родненький, Как же ты… нагишом?» И бросил нож Семен, Снял с себя жилетку: «Вот, прикройся… возьми это!» — И жилетом его покрыл. Игорь Сергеевич визжал, звонил: «Помогите, ради бога! Убивают! Что вам нужно? Я не понимаю! Деньги? Я отдам, я поделюсь со всеми! Сколько? Я всё заплачу! Я жить хочу!» Услыхали, пришли, Семена Дрозда увели. О заступница, его увели куда-то, И осталась на мраморе грязная тряпка — И остался твой дивный плат! Они его не хотят!