Избранное
Шрифт:
Бекир-эде все спал и спал. Мы же постепенно притерпелись и к грязи, и к зловонию. Странно ли, нет, но нас не брала никакая холера. Похоже было, что о нашем существовании забыли не только высокие начальники, но и мельчайшие микробы.
Родом Бекир-эде из крохотной деревушки Курудере, что находится недалеко от Олуджака, не доезжая нескольких километров до Буланык Бахче. Еще молодым парнем он повздорил из-за клочка земли с человеком, принадлежавшим к одному из айдынских племен. Тот был с приятелем. От слов перешли к драке. Бекир-эде — настоящий силач, кулаки у него как гири. Одного из противников он покалечил, другого убил. Судил его уголовный суд по особо тяжким преступлениям в Османие. От казни через повешение его спасло лишь то, что противники напали первыми
Тесть, естественно, не ожидал такого скорого возвращения Бекира и успел отдать, вернее, продать его жену другому. Бекир пошатался-пошатался да и устроился работать на каменоломню. Потом строил дороги. Он всегда носил с собой револьвер, чтобы припугнуть айдынцев, если они попытаются отомстить ему. Начал он приискивать и новую жену, «по себе».
Работая в окрестностях Ярбаши, он прослышал, что у Чинко Вели есть дочь, молодая вдова: ее муж умер вскоре после свадьбы. Бекир зашел познакомиться. Его степенный разговор и манеры понравились хозяевам. Все сошлись на мнении, что человек он хороший. А сама молодая женщина сказала: «Видно, такова воля Аллаха. Я, что там ни говори, вдова. Бекир-эде — человек честный, откровенный, даже не скрывает, что сидел. Да и вроде бы не он виноват — отбивался только. Пусть он заплатит хоть небольшой калым, чтобы люди о вас дурно не говорили: вот, мол, за голодранца дочь выдали, — и я согласна. А там — как судьба решит…»
В тот же вечер Чинко Вели сказал своим домашним, чтобы сготовили лапшу с сыром. Потом смолол на ручной мельнице кофейные зерна, сварил кофе. Сели они с женихом друг против дружки, свернули цигарки. А Бекир-эде клюет носом, вот-вот уснет сидя. Чинко Вели был человек с понятием. «Умаялся, видно, бедняга, — думает. — Камни дробить — это тебе не в карты играть в кофейне. Тут и на ходу уснешь…»
— Постелите ему, — велел он жене и дочери.
Бекиру-эде постелили в комнатке с края веранды. Белье ему дали самое чистое и одеяло самое мягкое. А Бекир никак не мог уснуть без курева. Столько лет просидел, пристрастился. Ну и решил покурить. Пепел он стряхивал в очаг. А тут сон возьми его да и смори. Цигарка упала на одеяло, прожгла в нем дыру. А потом и ватный тюфяк Занялся.
Спроси его — он и сейчас не знает, как проснулся. Или знает, но сказать не хочет. Видимо, удушливый дым заполнил всю каморку. Глаза у него заслезились, он расчихался. Проснулся, а огонь уже под самую задницу подбирается. Вскочил Бекир, затоптал его. Попробовал было собрать высыпавшуюся из обгорелого тюфяка вату, да и на детский матрасик не набралось. Вот беда-то нежданная! Не куда-нибудь пришел — на смотрины. Невеста ему приглянулась. Черноглазая, чернобровая. Собой ладная, ядреная. Все, как говорится, при ней. Встретили его тут как дорогого гостя. Угостили на славу, постель постелили. Завтра он уже прислал бы свахой мать Назифа-чавуша и скоро сжимал бы в своих объятиях эту нежную вдовушку с влажными губами и огненным взглядом. А тут такая напасть! Что он скажет утром Чинко Вели и его жене? Как посмотрит им в глаза? Отдадут ли они дочь человеку, который по неосторожности чуть не спалил их дом?..
Бекир-эде был очень щепетилен в таких делах. Присел он на постели, закурил цигарку и хорошенько подумал. Еще и утренняя заря не блеснула, петухи не запели, звери и птицы не проснулись, а он уже выскользнул из дома Чинко Вели. Прямо в потемках, через сады, олеандровые рощи и речушки — в свой лагерь. Упросил Назифа-чавуша, чтобы отпустил его, взял расчет и ушел.
В те времена Бекир-эде еще голосовал за партии богачей. Прежде за демократов, теперь за Партию справедливости. И не только потому, что при них он получил свободу: они помогли ему устроиться на «теплое местечко», в депо Февзипаша.
— Если смотреть в корень, эти
О своих достоинствах он умалчивал. Другого такого силача не было ни в одном из депо шестого управления. Никакой грузчик не мог с ним тягаться. Ушли в прошлое времена, когда он пахал землю на паре полудохлых бычков, когда тяжелой кувалдой дробил камень, а случалось, и дрался, ушли времена, когда сидел в тюрьме.
У него теперь строго определенный рабочий день: восемь часов, час на обеденный перерыв. Одну неделю он выходит в дневную смену, другую — в ночную. Получает летнюю и зимнюю спецодежду, крепкие, будто из железа, башмаки. Каждый год премия в размере двух окладов. Да еще и пособие: половина оклада.
Иногда он приводит себя в порядок: бреется, моется, надевает все новое или, на худой конец, чисто выстиранную спецодежду — и отправляется в кофейню. Смотрит на играющих в разные игры или же сам играет. Если играет сам, обычно выигрывает. А если смотрит на других, его начинает смаривать сон, и он засыпает прямо в кофейне, с цигаркой во рту. Вся его одежда в заплатах, ни одного целого места. Видя новую дыру, тетушка Гюллю — его жена — долго-долго ворчит, даже плачет с досады, но в конце концов усаживается, латает и штопает. «Тархана пролилась — не беда, бойся людского суда», — повторяет она свою любимую поговорку. И еще: «Кто без ума, тот и без стыда». Но она и не думает всерьез обижаться. Известно, что и сын кади не без греха.
Бекиру-эде не нужно убирать конюшню, хлев, не нужно доить коров, не нужно чистить быков. Он ходит на работу, а в свободное время заглядывает в кофейню. Тетушка Галлю хлопочет по дому. Так оно и идет.
Во всяком случае, Бекир-эде не докучает своей супружнице. На скорую руку поест и встает. Или уходит, или заваливается спать. Тем временем тетушка Гюллю складывает на заднем дворе уголь. Его собирают на железной дороге дети наших «смуглых соотечественников»— бедняков — и продают по сорок-пятьдесят курушей за полный бидон. Зимой цена поднимется до ста — ста пятидесяти. Те, кому нечем топить печь, покупают.
Тетушка Гюллю уже второй раз замужем. Первый ее муж умер. Она жила в доме своих, теперь уже покойных, родителей в деревне Саммезере, недалеко от Антеба, вместе с двумя сестренками; обе они успели выйти замуж. И была она приманчива, как виноград «дамские пальчики», растущий в садах Саммезере, как локум, который там готовят. В этих местах и высмотрел ее Бекир-эде. Они поженились. У них родился ребенок.
Теперь у них несколько полей и в Саммезере, и в Курудере. Обрабатывают их испольщики. Каждую осень присылают хозяевам их долю зерна. Тетушка Гюллю хорошенько его подсушивает и везет на мельницу. Она даже немного важничает, что им не приходится платить деньги за хлеб. Каждую неделю она замешивает полную квашню теста, приглашает жену соседа Кемало (та всегда приходит с дочуркой), в четыре руки они жарят на противне юфки и — уже готовые — складывают их стопками. Аппетитный запах расползается по всему махалле. Иногда здесь останавливаются автобусы, курсирующие по маршруту Антеб — Стамбул. Если пассажирам случается учуять этот запах, у них просто слюнки текут.
Все юфки тетушка Гюллю укладывает на нашем подоконнике. Оба подоконника в их комнате заставлены горшками с геранью, завалены мешочками и узелками. Каждый день она отмачивает по пять — десять лепешек и подает их на стол вместо свежего хлеба. Иногда перепадает и нам. Мы едим с удовольствием.
Для просушки зерна тетушке Гюллю приходится просить у соседей ковры, циновки и покрывала. И соседи — случись какая нужда — заходят к ней запросто. Отказывает тетушка Гюллю редко, но бывает. В таком маленьком махалле ничто не укрывается от людских глаз. «Ты уж не сердись, сестра, — обычно смягчает свой отказ тетушка, — у нас все ковры и покрывала в пропалинах, показать стыдно, не то что взаймы дать…»