Избранное
Шрифт:
Об этом нам рассказал уже не Карами, а другие люди — Сиркен Фатма, Джулук Али и Сефер из Хошафа.
В тот день отец, само собою, домой не вернулся. И весь следующий день не было его. Мы с дедом думали-гадали, что делать, как быть. Может, стоит в Анкару податься следом за ним? Только ведь пустое это. Во-первых, нам даже остановиться не у кого. Денег на дорогу у нас тоже нет. Не оставалось другого выхода, кроме как ждать возвращения отца. Может быть, он по пути одумается и вернется домой с куропаткой. Может, совесть в нем заговорит. А может, Харпыр-бей оскорбился, что ему сразу не дали то, о чем он просил, и скажет так: «Раз не хотел
Вот с такой надеждой жил я целых два дня. На третий отец явился.
— Где Яшарова куропатка? Куда ты ее подевал? — раньше всех накинулась на него мама.
— Будто не знаешь, где ей надлежит быть, — скривился отец. — Все прекрасно знаешь и не приставай с вопросами. Отдал я ее Харпыру-бею! Карами преподнес ему войлочный ковер, а я, видишь ли, должен выглядеть последним жмотом, перед людьми срамиться. Не бывать такому! Вот я и отвез вашу куропатку в Анкару и подарил Харпыру-бею.
— В последнем нашем разговоре он предлагал за нее сто пятьдесят долларов. Он что, набавил цену? Сколько ты с него получил?
— Ни единого куруша я с него не получил! Отдал просто так, в подарок.
— У тебя же нет ни единого куруша. Отчего ж не принял денег от американа?
— Он предлагал, настаивал, но я не взял. Единственное, что попросил, — на работу меня устроить. Он обещал. Как только найдет место, сразу даст знать. Адрес взял, письмо напишет.
— А дальше что?
— Что дальше? Ничего.
И тут со мной стряслось сам не знаю что. Закричал я и бросился на отца. Ухватился за его рубашку, затрясся сам и его трясу изо всех сил. Сперва отлетели пуговицы, а потом и сама рубашка с треском порвалась, и тогда я вцепился ногтями ему в лицо, чуть глаза не выцарапал.
13. Спор на берегу реки
И опять слово берет Эльван-чавуш.
Яшар набросился на своего отца, а тот, боясь меня, не решился врезать мальчишке. Яшар дубасил отца кулаками, царапал ему глаза и щеки, оторвал пуговицы на рубашке, вырвал клок из воротника, а под конец впился зубами в руку.
Исмахан насилу оттащила ребенка от отца.
— Что ты делаешь, сын! Как смеешь! В доме ни единого лоскута нет, ниток нет. Как я зачиню рубашку?
Лицо мальчика заливали слезы. Он дышал с присвистом, ноги его не держали.
— Садись, Яшар, — сказал я. — Садись, бесценный мой.
Только я назвал внука бесценным, как Сейит и вовсе взбеленился, глаза сделались совсем бешеные. Он кинулся на ребенка, ударил его пару раз тыльной стороной руки и ногой пнул в бок. У Яшара из носа хлынула кровь. Он побежал под навес. Исмахан догнала его, обмыла ему лицо и руки. Затем оба они вернулись. Сейит злобно смотрел на них, а у мальчика, хоть он и всхлипывал, взгляд был такой, что дай только волю — разорвет отца на части.
— Позор! — приговаривала Исмахан. — Стыд-то какой! Отец с сыном подрались!
— Вырастили звереныша на свою голову! — крикнул Сейит. Это он не Исмахан, а меня имел в виду — я, мол, распустил мальчишку. И добавил: — Нынче он на меня набросился, а завтра и тебе, отец, несдобровать от него.
Сейиту хотелось задеть меня побольней, чтоб я тоже вспылил, и тогда он, уже безо всякого удержу, устроит тут настоящий погром. Знаю я, он давно ищет повода, чтобы вконец отколоться от меня, выйти из-под
— Дуду, детка, подай дедушке воды напиться.
Потом долго, не спеша пил, а выпив, положил левую ладонь себе на голову и проговорил:
— Бисмиллах, бисмиллах!.. [51]
В доме повисла такая тишина, какая бывает только ранней зимой в поле, когда выпадет первый снег. В этой мертвой тишине еще сильней стали слышны всхлипывания Яшара. Бедный малыш никак не мог успокоиться. Я старался не глядеть в его сторону. Стоит ему поймать в моем взгляде ободрение, как тотчас опять кинется на папашу.
51
Бисмиллах (букв.: во имя Аллаха) — слово, произносимое обычно перед началом какого-нибудь дела.
Наступили сумерки. Как всегда в этот час, над домами односельчан поднялись дымки от очагов — это хозяйки готовили ужин. Исмахан тоже собрала на стол — поставила блюдо с пилявом, положила юфки, принесла из сада миску с гроздьями винограда.
— Пора кушать, — позвала она. — Без еды откуда силы возьмутся? А вам, драчунам, много сил надо…
Она усадила за стол Бургача и Дуду. Мне совсем не хотелось есть, но я пересилил себя и тоже подсел к столу. Ни Сейит, ни Яшар не тронулись со своих мест. Я подмигнул Яшару — иди, мол, сюда, но он только крепче прижался к стене, и слезы с новой силой потекли из его глаз. Сейчас бесполезны слова утешения.
Плохой получился ужин. Мне кусок в горло не лез, Исмахан даже не притронулась к еде — не могла же она есть без мужа. Только малыши вяло жевали. В таких случаях говорят: не мы хлеб, а хлеб нас поедает. Так и пришлось Исмахан убирать еду почти нетронутую.
Сейит то и дело громко вздыхал. Наконец он поднялся и направился к выходу.
— Пускай идет, — сказал я. — Пускай прогуляется. Ему тоску надобно развеять. Тоску и горе…
Исмахан мыла посуду, когда к нам нагрянули гости — моя дочь Шефика со своим мужем и детишками. И хоть не было у нас никакого настроения гостей принимать, но пришлось. Не скажешь ведь родным: не ко времени явились, уйти бы вам лучше. Встали мы, говорим: «Добро пожаловать». Исмахан и Шефика обнялись, дети поцеловали руки старшим. А Яшар все плакал и плакал, отвернувшись к стене. После того как мы обменялись с Кадиром приветствиями, он приблизился к моему внуку:
— Видишь, Яшар, что получилось! Сколько раз я просил тебя: уступи куропатку, а ты артачился. Лучше б она мне досталась, чем этому американцу.
До чего ж он все-таки черствый человек, мой зять Кадир! Нашел время поминать старые обиды! Шефика с укором посмотрела на мужа, но ему хоть бы хны. Ох, чужой болью сердце не болит, в чужом горе сердце не горит. Не стал я ничего говорить зятю. А он все не унимался:
— Я предлагал тебе меняться на жеребчика. Уступил бы мне — теперь верхом катался бы. И все-таки никак в толк не возьму: как это Сейит мог забрать у родного сына куропатку? Ладно бы еще кому-нибудь из своих отдал, а то американцу…