Избранное
Шрифт:
Сейчас Михееву очень хотелось быстрей оказаться в Москве, и он то и дело поглядывал направо, в ее сторону. Там, смигивая и крошась, перемелькивались огни. Они горстились, вызмеивались, закручивались спиралями, постепенно сливаясь в огромный светящийся муравейник, а над ним, выгибая сажевую гущину мрака, призрачно и как бы надуто держался на весу еще более гигантский, сферический купол голубовато-седого сияния.
Михеев зубами стянул перчатку и проверил во внутреннем кармане пальто ключи. Пальцы сразу же натолкнулись на замшевый, туго набитый железом, кобурок. Он подержал его в кулаке, сжимая, и подумал: «Вот и хорошо… хорошо… У Грининой я согреюсь…»
Еще на могиле Сергея, доставая платок, Михеев случайно вытянул вместе с ним из кармана пиджака ключи и уронил их в снег. Кладбищенская тишина чутко отметила падение новым звуком. Он поднял
Это она сама нанизала ему на кольцо когда-то английский ключ от своей квартиры на Сретенке и сказала, неподвижно глядя сквозь стекла очков:
— На всякий случай, Михеев. Мало ли что… Будете приходить, когда захочется.
Припомнив ее голос, низкий, с хрипинкой, и глаза ее, — без очков они щурые, беспомощные, с зеленоватыми ободками вокруг коричневых зрачков, — Михеев как-то неожиданно, но твердо решил, что вот прямо сейчас, с кладбища, он и отправится к ней… «А что?.. Наверное, это будет вполне удобно… И Гринина, должно быть, обрадуется ему… Ведь он, однако, уже с год как не бывал на Сретенке… То не с руки выходило, то заматывали дела…»
Несколько минут Михеев еще потоптался на месте, поприщуривался в видимое пространство дороги, надеясь отыскать в нем желанную зелень таксистского огонька, а затем, не найдя, повернулся и решительно, не оглядываясь, зашагал по течению ветра к Москве. Звучно захрупал под его каблуками только что наплотнившийся на неровном гудроне молодой ледок.
Мысленно Михеев был уже в городе, на тесно уставленной магазинами низкоэтажной Сретенке… Он уже видел себя на излете ее, возле Колхозной площади, где несмолчно и тяжко дышит машинами Садовое кольцо. Здесь на углу Большого Сухаревского переулка, за кинотеатром «Уран», он еще должен поспеть до закрытия в гастроном, где и прикупит на ужин чего-нибудь съестного. «Сыру надо бы взять… — сосредоточенно думал Михеев, размашисто вышагивая по шоссе, — рокфору… Колбасы… Да еще коробку диетических яиц… Лимонов и шпрот. Свежий батон, конечно… Яблок или апельсинов, само собой… Москва-то ими прямо так и завалена… На каждом углу кучи. И хорошего вина не забыть: сухого и коньячку…»
Михеев отчетливо представил, как будет хозяйничать в крохотной, чистенькой кухоньке Грининой, а она сама, как обычно не вмешиваясь ни во что, станет поджидать его в другой комнате, на диване, читая чью-то там рукопись под негромко вызванивающий с пластинки старинный клавесин…
Где-то в глубине себя, подальше от всех («кому до того какое дело…»), Михеев любил повозиться на кухне. Даже посуду любил и умел мыть. Горячая вода, бегущая из крана на руки, домашнее побрякивание тарелок о раковину действовали на него успокаивающе. Под этот плеск и побрякивание ему обычно хорошо думалось, и отступали ненадолго разные дневные заботы. Но там, дома, в Полярске, он этого уже почти не делал. Не хотел… Раздражали Ксеньины глаза… Вообще, она его раздражала — особенно в последнее, после гибели Сергея, время. Нудила по пустякам, и вечно ей чего-то не хватало… Ну ее к бесу!.. У Грининой совсем другое дело. Все как-то проще, естественней, без тягомотины. Ничто не тревожит, а главное, не надо подделываться. Все само по себе…
«Значит, та-ак… — увлеченно думал Михеев, — первым делом, как приду к Вере Владимировне, сброшу с себя парадный мундир… И галстук наконец-то смотаю с шеи… Вымою с мылом физиономию и руки… После разожгу газ, достану из духовки и выставлю на огонь черную сковородку… Спихну на нее с ножа кусок сливочного масла… Вот, кстати, надо бы не забыть в гастрономе про масло… Пока сковородка будет калиться и пока не зашкварчит на ней дымная пеночка, успею накрошить колбасу… Аккуратненькими кубиками… И хорошенько, до хруста… до багрового румянца выжарю ее… Постою над ней, попереворачиваю ножичком… Та-ак… Потом, потом набью сверху яиц… Ну, штук десять… Всю коробку. Хватит, съедим… сам-то не ел сегодня с утра, как выскочил из гостиницы… В главке проторчал… У Сорогина наговорился… Да, Сорогин… Аж сердце не сработало… С чего бы это? Вроде бы раньше не колотило… Да, стоит еще подогреть белый хлеб и чаек заварить по-нашему, по-северному… Стол накрою в гостиной, где Вера Владимировна… Сам. И все как полагается… Хрусталь, салфетки, столовое серебро… Сухое к этому моменту, я думаю, достаточно охладится в морозилке… В общем, — кушать подано!.. Скину передник и… Не-ет… Погоди… — Михеев, не замечая этого, даже приостановился и взмахнул рукой. — Не-ет… Все будет сначала не так… Сначала…
Михеев реально ощутил, как пахнет в двухкомнатном жилье Грининой, и даже прибавил шагу.
В квартире ее несменяемо настоялся смешанный запах нагревшихся в помещении старых книг, сигарет, чистоты, кофе, косметики, лекарств и еще чего-то, что, вероятно, и возникло в результате этого смешения.
Михееву с самого начала понравился этот новый для него, прочный дух чужого постоянства. В его квартире в Полярске пахло не так, хотя там тоже всегда было тепло, тоже готовился черный кофе, тоже стояли книги, Ксения тоже обожала заграничную парфюмерию и тоже, до одури, блюла чистоту. В его доме запахи почему-то отделялись один от другого: каждый, возникая, существовал сам по себе, не смешиваясь, оттого, наверное, и не получалась в его доме эта неизъяснимо тревожащая Михеева настоянность, о которой он даже однажды сказал Грининой.
Она неподвижными глазами посмотрела на него, выслушивая не очень-то состроенную речь, и спокойно, без всякого намека, ответила:
— Не мудрите, Михеев. Одиночество запахов не имеет.
Справа от входа — он и это очень отчетливо представил себе, — из затемненного массивной вешалкой простенка ему опять неожиданно, как в самый первый раз, с поклоном протянет двумя руками медную чашу нагая, острогрудая женщина.
Когда Михеев увидел ее — она поразила его. Чем конкретно, он вряд ли бы смог объяснить и теперь, но скорее всего какой-то непонятной ему доверчивостью, что ли… Михеев даже подумал, откровенно внимательно разглядывая немую красоту статуэтки, что тот, кто создавал ее, наверняка должен был очень сильно любить эти тонкие, нервные руки; невесомо спадающие на лицо волосы; втянутый затаившимся вздохом изгиб живота; плавные, ощутимо горячие на глаз, чувственные вздутия бедер и ног, длинных, смущенно содвинутых в коленях, отчего и в самом поклоне острогрудой угадывалось и неистраченное еще целомудрие, и покорное ожидание утраты его.
Михееву захотелось тогда же спросить у Грининой, кого изображает эта медная, странная женщина, но он так и не решился.
А Гринина вошла в его жизнь тоже пожалуй что странно. В самом деле: все, что произошло между ними в ту осень, произошло именно незаметно, а оттого даже и неожиданно.
Он не искал ее и не выбирал среди других женщин. Он вообще не думал о Грининой как о женщине никогда, и потому, с самого начала их знакомства, не прилагал никаких усилий, чтобы сблизиться с ней как с женщиной.
Откровенно, — если бы кто-нибудь, конечно, смог испросить у Михеева эту откровенность, — он просто не знал, не понимал и не любил женщин. То есть в какой-то мере он, безусловно, знал их, поскольку давно уже являлся сложившимся, зрелым человеком, но не знал их потому, что, не понимая их, никогда серьезно и по-настоящему не задумывался о женщинах, принимая сам факт существования противоположного себе пола в повседневной, окружающей его жизни лишь как нечто прикладное, само собой разумеющееся…
Даже о Ксении, своей жене, он не хотел и не желал думать так, как умел и привык думать, скажем, о своей работе. Когда же вокруг него нет-нет да и возникали разговоры о женщинах, разные, по-мужски откровенные, порою циничные, порою и доброжелательные, — он сам о них никогда и ни с кем не говорил и потребности такой не испытывал. Хотя, конечно, чего уж там, оставаясь иногда подолгу в одиночестве, — Ксения то уезжала на юг, то за границу, то сам он улетал куда-нибудь по служебным делам, — физиология стихийно вмешивалась в его сознание, требуя своего, и он, как, наверное, и всякий мужчина, невольно подчинялся ей и возвращал из памяти то, что было у него связано с женщинами, которых ему довелось познать на своем веку, но и этих минут он потом внутренне стыдился, стараясь при любой возможности немедленно переключаться вниманием на что-нибудь другое.