Избранное
Шрифт:
Пошли шуточки:
— …а неплохо бы заблудиться тут в характерное время, а?
— …ну-у… на пару.
— …вечерок-другой.
— …поразлагаться…
Но все это было как-то опять вскользь, в липком дожде, под не поддерживающие хохмачей взгляды товарища Храмова, в однообразном мелькании прокопченных фасадов с облупившейся штукатуркой, неожиданно возникшей откуда-то белой лестницей, перерезанной вдоль коваными перилами, ярких реклам, приземистых особняков с витиеватой резьбой на промокших фронтонах, малолюдии глухих тупиков, извилистых улочек, голых деревьев, обвисших тентов и поставленных на столы вверх ногами стульев за прозрачными стенками
Разве упомнишь хоть что-нибудь в этой густой мешанине названий, дат, имен, фамилий, которыми переводчица шпарила, как из пулемета. Дионисий, Лайола, Утрилло, Сакре-Кёр, Онеггер, площадь Бланш, Мулен-Руж, Дюфи, Леже, Кизе, Карко, Ван Гог и так далее.
То ли дело сейчас, когда Кряквин один, сам себе голова, шагал по входящему в ночной раж бульвару Клиши.
Как это так лихо получилось у него, он и сам удивлялся. Ведь он даже не планировал оказаться здесь, и в тот момент, когда, уплатив за вход один франк и двадцать сантимов, сел в электричку на станции Денфер-Рошро, до которой его добросил от Орли городской автобус, об этом бульваре у Кряквина и в мыслях не было. Да, наверное, если уж честно, он и не рискнул бы сюда один — понаслушался всякой всячины о гангстерах и прочих жутких коварствах ночного Парижа. Ему просто пришла блажь проехать одну остановку, неважно в какую сторону, сделать пересадку — она у него пришлась на площадь Нации, где они уже побывали всей группой, — и, проскочив под землей еще один перегон, выйти наружу.
И Кряквин вышел — прямо на бульвар Клиши, возле роскошно играющего светом кинотеатра «Патэ-синема», напротив мрачно темнеющей громады Лицея.
Он тут же припомнил шутников приятелей, желающих «поразлагаться» вот здесь, ухмыльнулся, закурил родную «беломорину», снял шапку и, независимо помахивая ею, двинулся по правой стороне бульвара в общем людском потоке, состоящем в основном — это ему бросилось сразу — из одних мужчин, в неоновых сполохах «суперпрограмм», «сексмагазинов», «найт клабов», ресторанчиков, кабаре, в шуме и грохоте джазов и рычагов игральных автоматов.
Кряквина негромко и почти одинаковыми голосами окликали женщины: «Хелло, бойз! Бойз, хелло!» На что он никак не реагировал внешне, хотя внутренне и напрягался: «Ну да… только этого мне не хватало…» Потом к нему подскочил какой-то волосатый пижон, веером распустив перед самым его носом порнографические открытки, и, дыхнув чем-то мерзким в лицо, тускло шепнул: «Плиз. Вери гуд…» Но Кряквин легко отодвинул пижона двумя руками в сторонку и все так же размеренно, валко отправился дальше.
Бульвар постепенно приподнимался вверх, и, пройдя минут пять, Кряквин оглянулся, увидев за собой змеящееся варево электрического света.
Дождя больше не было, и стало вроде бы потеплей — во всяком случае, голова не зябла. Кряквин остановился, доставая новенькую зажигалку, купленную здесь, в Париже, чтобы раскурить потухшую папиросу, как вдруг перед ее обгоревшим концом беззвучно привстал высокий столбик газового пламени.
От неожиданности Кряквин отшатнулся и удивленно вскинул глаза — стройный седой человек с морщинистым лицом, одетый в расшитую галунами униформу швейцара, учтиво улыбаясь, предлагал ему воспользоваться своей.
Прикурив, Кряквин по-русски кивнул ему в знак благодарности, собираясь идти, но человек о чем-то заговорил, показывая рукой на вращающуюся дверь какого-то заведения.
Кряквин посмотрел и понял — стриптиз. Попытался прочесть рекламу, но разгадал лишь,
«Дешевка, — подумал он, — может, зайти на минуту… Буду хоть знать, с чем его едят французы…»
А дальше все произошло как-то неуловимо, само собой. Вероятно, он еще только хотел сделать какое-то движение, а швейцар уже подводил его к кассе, и Кряквин уже вынул бумажник и протягивал в окошечко ослепительной блондинке пятифранковую купюру.
Блондинка заговорщицки подмигнула ему и, возвращая билет и сдачу, со смехом наговорила чего-то. Это все вдруг понравилось Кряквину, и он, вконец успокоенный, смело крутанул плечом дверь, входя внутрь, где не менее обворожительная брюнеточка оторвала от билета контроль, а затем любезно, как старому знакомому, предложила раздеться.
Кряквин не спеша сдал пальто и шапень, сунул не глядя — пообвык к чаевым — монету гардеробщице, причесался возле огромного, во всю стену зеркала, отмечая про себя, что «смотрится он ничего… в полном порядке», и все та же брюнеточка, покачивая бедрами и посвечивая фонариком, повела его куда-то по совсем уже темному переходу, мягко и упруго выстланный пол которого наклонно спускался вниз.
Открылся зал: небольшой, тоже едва освещенный. Невидимо и вкрадчиво наплывала музыка. Пахло сигаретным дымом, вином, духами. Брюнетка, взяв Кряквина под руку, подвела его к низкому столику возле колонны, и он послушно сел в мягкое кресло, абсолютно не соображая, о чем интимно и нежно воркует ему эта чернявенькая хозяйка. Кивал головой, а сам с любопытством оглядывался, напрягая зрение, — глаза еще не привыкли к потемкам.
Рядом что-то зашипело и глухо стрельнуло. Кряквин вздрогнул и повернулся. Брюнетка с улыбкой разливала в бокалы шампанское, а очень близко от него, почти касаясь, сидела непонятно когда и откуда возникшая женщина. Волосы ее были гладко зачесаны назад, и она, красивая, опершись подбородком на подставленные ладони, внимательно, не мигая, смотрела на Кряквина.
Он растерянно кашлянул и сказал, позабыв, где находится:
— Здравствуйте…
Брюнеточка по-кошачьи подскользнула сзади, чуть слышно обняла их и шепнула что-то. Потом еще раз поклонилась обоим и, уходя, оставила на столе, рядом с ведерком, какую-то бумажку.
Вере Владимировне Грининой в этот день везло с самого утра. И все началось с того, что часу в десятом, когда она пила кофе, прослушивая еще вчера купленную в магазине «Мелодия» на Калининском проспекте румынскую пластинку с «Временами года» Вивальди, ей позвонил один знакомый и сильно обрадовал, сообщив, что с путевкой в подмосковный санаторий, о которой она столько думала, все в порядке и что ее можно забирать хоть сейчас.
Затем, по пути в издательство, Вера Владимировна заглянула к своей портнихе, и совершенно неожиданно оказалось, что платье готово, и, примерив его, она была так довольна работой, что снимать уже платье не захотела, решив оставаться в нем целый день: ведь он-то для нее был праздничным — завтра в отпуск…
Ну и, наконец, в издательстве, в обед, по случаю все того же ухода Грининой в отпуск, они шумно и весело распили с коллегами по редакции бутылку шампанского.
В этот день все говорили Вере Владимировне, что она прекрасно выглядит — «уж не влюбилась ли в кого?..» — хвалили ее обновку, были добры к ней, и обычно сдержанная, отъединенная от других этой сдержанностью, Вера Владимировна вдруг разошлась… много смеялась и даже рассказывала анекдоты.