Избранное

Скоп Юрий Сергеевич

— Вы уж простите меня… — невнятно пробубнил Михеев и, подойдя к шкафу, откинул со скрипом дверку верхнего отделения. Привстав на носках, потянулся за чашкой…

— Они же на столе, — встревоженно подсказала Вера Владимировна.

— Да? — как-то отрешенно спросил Михеев и обернулся. В то же мгновение снятая им уже с полки чашка выскользнула у него из пальцев, цокнула донцем о резной край шкафа, отскочила немного и с коротким, обрывистым звоном рассыпалась на паркете… Звук был такой, будто кто-то щелкнул ногтем по тонкой струне и тут же прижал ее.

У Веры Владимировны перехватило дыхание. Она с трудом проглотила набухший у горла комок.

— Вы…

разбили… мамину чашку.

Михеев, нелепо соглашаясь, закивал головой:

— Да, да… я сейчас… — и, подгибая колени, бесформенной грудой опустился на пол. Начал медленно собирать осколки и почему-то складывать их в карманы пальто. Вера Владимировна, кусая губы, смотрела на ползающего Михеева и вдруг, не выдержав, вытолкнула из себя задушенным шепотом:

— Не надо, Мих-х-хеев… И-идите… — «ко мне» — хотелось сказать ей, но она почему-то так и не договорила последнего слова.

Михеев замер, стоя на четвереньках, несколько секунд так и глядел на Веру Владимировну, затем, помогая себе руками, поднялся и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Поплыли перед ним, свиваясь в тугие жгуты, оранжево-черные кольца… В сердце вцепилась, не отпуская, протяжная, жгучая боль. Михеев упрямо добрел до лифта, прижался всем телом к решетке ограждения и вдавил наконец выскальзывающую из-под пальца пластмассовую кнопку вызова, ненужно запомнив кроваво налившийся в ней свет.

У него еще хватило сил дождаться прихода кабины, открыть дверь и со стуком сойти на шатучую, просевшую под его тяжестью площадку… Он выронил портфель, но сумел все-таки захлопнуть лифт. Последним усилием, уже не видя ничего, заставил себя приподнять руки и ладонями, наугад, упереться сразу во все клавиши отправления…

Белая точечка вздрогнула в нем, стронулась с места и толчками, подпрыгивая, стала приближаться к нему из какой-то немыслимой темной бездонности… Она все росла и росла, и все ослепительней и невозможнее делался ее блеск…

Страшная боль согнула Михеева пополам и швырнула на зашарканный, пыльный линолеум кабины.

Он упал лицом вниз…

И ничто не помешало гудящему движению лифта. Погромыхивая разболтанными суставами, сухо скрипя, лифт послушно и мягко доставил Ивана Андреевича по назначению.

НОЧЬ

(Продолжение)

— Ко-нец, — вслух повторила Ксения последнюю надпись на экране и, наваливаясь плечом на Варвару, жарко дохнула ей в прикрытое тонким пушистым платком ухо: — Вставай, Кряквина!

В зале зажгли свет. Сразу задвигались, заговорили люди. Зазвякало звучно возле дверей сорванное с петель железо крюков. Покатились по узким проходам впущенные в теплоту с темной наружи морозные, белые шары.

Ксения поднялась с места, и сиденье, откидываясь, резко приподняло подол ее модного кремового пальто, заголяя красивые, чуть полные ноги, обтянутые капроном.

Варвара быстрым движением оправила ткань.

— Что? — обернулась Ксения. — А-а… — Она игриво подмигнула. — Чего ты беспокоишься?

Варвара укоризненно посмотрела на нее черными, влажными глазами и ничего не сказала. Придерживая сиденье рукой, встала, и они боком начали выбираться к выходу.

Уже на улице, отделившись от общей людской массы, Ксения, ныряя лицом в лисий воротник, зевнула и спросила про фильм:

— Ну как тебе?

— Мне понравилось… — задумчиво ответила Варвара.

— А мне никак. Не люблю

про деревню… Одно да одно — коровы, председатели.

— Не понимаешь, значит.

— О-хо-хо… Куда там! Ты много в ней понимаешь…

— Понимаю, — серьезно сказала Варвара. — Я деревенская.

— Ну и что? — фыркнула Ксения. — А я-то, по-твоему, откуда?

— Не знаю.

— Из Копенгагена… — захохотала Ксения. — Ты погляди, деревня, хорошо-то как…

Они остановились. Курчавился пар от дыхания. Несильный морозец приятно студил лицо. Небо вверху было светлым от звезд и как бы выгнутым от этой светлоты. Узкая прорезь сбывающей на нет луны косо мерцала над высиненным, млечно поблескивающим снегами склоном хребта. Там, в вышине, возле шахтных отверстий, тускло и зябко перемелькивались огоньки, будто кто-то украдкой курил там, зажимая цигарки.

— Луна стоит на капитанской вахте… На сотни верст рассыпался прибой… — нараспев прочитала Ксения, размахивая в такт снятой варежкой. — И словно белая, трепещущая яхта, уходит женщина, любимая тобой. А? Как?

— Чьи это? — спросила Варвара.

— А вот и не скажу-у… — обняла ее Ксения. — Пойдем ко мне, тогда узнаешь…

— Поздно уже, — начала было Варвара.

— Да ты что! Десять же часов только. Пойдем, а? Ну, пожалуйста. Скучно ведь до смерти! Я тебя чаем напою. Или коньяком?

Варвара подумала: «А что?.. Алексей раньше двенадцати все равно не придет…»

— И водки дадите?

— Спрашиваешь!

— Тогда пойдем, — улыбнулась Варвара. — Только на часок, ладно?

— Умница! — Ксения обрадованно чмокнула Варвару в щеку и, схватив за руку, потянула ее, валко прихрамывающую на левую ногу, через застеленную свежим снежком улицу.

Подругами, тем более близкими, Ксения Павловна Михеева с Варварой Дмитриевной Кряквиной никогда не были. И хотя знали они друг друга давно, чуть ли не с девичьих лет, когда еще начинали на комбинате простыми работницами, а теперь вот и жили в одном доме, в самом центре Полярска, неподалеку от управления, причем в одном и том же подъезде, только на разных этажах: Михеева — повыше, на четвертом, а Кряквина на третьем; и в личной их жизни много удивительно совпадало: почти одинаковый возраст, — Ксения лишь на год постарше Варвары; трагическая утрата детей — Варвару на последнем месяце беременности сбила машина; образование — обе заочно, в один и тот же год, закончили институт: Ксения — библиотечный, а Варвара — педагогический, — в отношениях их между собой, кроме слегка фамильярного и, в принципе, совсем не сближающего обращения на «ты», предложенного Ксенией, а не Варварой, больше, пожалуй, ничего и не значилось, — так, обычное, корректно обособленное и замкнутое добрососедство.

В какой-то мере этому определенно способствовало служебное положение их мужей. Михеев, например, с самого начала, как только заступил в должность директора комбината, настойчиво и терпеливо насаждал по всей иерархии управленческого аппарата так называемый им «элемент должностного разобщения». Он считал, что в среде подчиненных ему начальников не должно было быть никакого панибратства и чрезмерного дружелюбия. Конечно, все человеческое: радости, счастье, тревоги, горе — должны быть общими. Но должностное — только должностным. Здесь ценилась прежде всего умная, вежливая деловитость. И никакого самовлюбления. Если руководитель позволит себе однажды всерьез подумать о том, что он кого-то выше, хотя бы на «дельту эль», — нет-нет да и говорил своим подчиненным Михеев, — конец… Больше такого руководителя на комбинате не будет…