Избранное
Шрифт:
— Ну, ну, — окрысился Ефим. — Ты иди, иди, лежи, мать, болей… Какая те разница, кого я теперь порешил… А креста, верно говоришь, нету…
Голос моторки тем временем все креп и креп. Полина с трудом утащилась в избу, и Ефим заново принялся разделывать зверя. Он так увлекся работой, что не заметил даже, как оглохла моторка под кордонным берегом, и если бы не щенок, что вдруг взлаял на незнакомого человека, Ефим бы еще долго, наверное, не увидел Федора.
— Здорово, Ефим.
— Здравствуй, Стрелков.
— С полем тебя, Постников.
— Заходи в избу. Гостем будешь, Федор.
— Дак
— Что тебе надо? Не хрена делать если, то катись к…
— Ну, вот… Грубый ты человек, Ефим. Да… Закуривай. «Беломор»… Ленинградский.
— Своим табаком пользуемся… Самосадным. Он здоровше, говнецом поливается…
Некоторое время мужики курили молча.
— Сохатого взял, Ефим? А знаешь, сколь он нынче стоит?..
— Где?
— Да на базаре, по штрафу, конечно…
— Пошел ты…
— Пятьсот целковых… Да, брат, тут ты не промахнулся…
— Чего? — Ефим отлепился от тележного колеса, встал. — Чего ты сказал?
— Брось, Ефим, — попытался успокоить охотника Федор. — Не хулигань…
Ефим выдернул из туши финач.
— Не промахнулся, говоришь, сука?.. Над горем тешишься…
— Ну, Ефим, Ефим… — начал отступать по двору Федор.
— Акт составлять приехал? Штраф с меня лупить будешь? А вот если я счас тоже не дам промашки, а? — Ефим замахнулся.
— Не надо-о-о!
На крыльце, стоя на коленях, кричала Полина и протягивала к мужикам руки.
— Не надо-о-о!
— Во-во, — зашипел Ефим, — может, об сыночке своем хлопотать явился? Покуда я воевал, ты тут в чужие койки лазил? Что раскричалась?! — обернулся на Полину Ефим. — Что это ты раскудахталась?!
Федор единственной своей рукой перехватил кисть Ефима и резко ударил его коленом в пах. Нож выпал, а Ефим переломился пополам. Федор поднял нож и, широко размахнувшись, бросил его в сторону берега.
Ефим же стремительно, несколькими прыжками отскочил к сараюшке, возле которой стоял карабин. Вскинул его и лязгнул затвором.
Федор побелел.
— Остановись, Ефим! — крикнул он и пошел на Ефима.
Тот медленно повел стволом, видя в прицеле его переносье.
— Что ты делаешь?! Очнись, Ефим Постников…
Ефим неожиданно опустил карабин, а потом, подняв за ствол, положил прикладом на плечо.
— То-то, — сказал Федор и полез за папиросами. — Кури… «Беломор»… Ленинградский. А за браконьерство все одно придется рассчитаться…
Узкое лицо Ефима перекосилось, и он, кхекнув, хватил Федора прикладом по голове…
…Метель не до конца смазала чужую чумницу, и Ефим, перевалив безлесный загривок берега, увидел впереди себя черное строение кордона. Он только сейчас сообразил: а ведь это кто-то гостит у него… Неужли Федор?
Ефим прибавил шаг. Через несколько минут запыхавшийся, мокрый остановился возле поскотины. Сбросил лыжи и огляделся. Внешне ничего не изменилось здесь: сараюшка, хлев, навес, поленница, штабель старинных березовых чурбаков, копна, дом, из печи которого почему-то не вился сейчас привычный завиток дыма. С копенки снялась и косо полетела к реке сорока. Возле крыльца Ефим углядел собаку. Фьюкнул. Собака не отозвалась и все так же хранила клубок. Ефим заложил в рот пальцы, раскатисто свистнул. Собака
— Что за хреновина!.. — подумал вслух Ефим и отер лицо шапкой. — Вымерли они, что ли? Али притаились?.. — Он поднырнул промеж жердей и, проваливаясь в наметах, пошел к крыльцу.
…Гаденыш уже давно слышал приближение человека. Обессилев от вымотавшей его песни, он после ухода Полины с кордона пригрелся в собственном клубке и только ушами видел, что творится вокруг него. А человека этого он учуял еще очень далеко. Сперва ветер донес о нем, затем он слышал, как человек сморкался, отхаркивался. Теперь чужой подходил к нему, и Гаденыш вынул из-под теплой ноги морду и лежал незрячей ее стороной к человеку.
— Урман! Урмашка! — позвал Ефим, но тут же сообразил: что-то не то.
Он наклонился над Гаденышем, удивился, а потом потянулся к нему сапогом. Когда сапог почти вплотную приблизился к морде Гаденыша, волк неуловимо шевельнул головой и увидел — испуганно отскочивший Ефим, косо разрезанное голенище.
Кому что, но Гаденышу суждено было родиться на этой земле дважды, и дважды открывал он себя для себя, как в самый первый раз…
За Перехватом, в угрюмой, мало кому ведомой пади, где понавалены крестами деревья, в древней моренной горсти, изукрашенной тусклыми лишайниками, выбила логово под навесной шершавой плитой длинная серая волчица и в назначенный срок родила пятерых. Она сделала все сама и после мучительной долгой работы лежала обессиленная, как бы враз высохшая, и смотрела — на слабо шевелящуюся кучу под своим обвислым животом — медленными зеленоватыми глазами, переполненными щемящей теплотой.
Волк-отец, бесшумно скользнув в норовой ход, просунул в логово голову, но она лишь приподняла щечную кожу, обнажив маслянистые клыки, и волк убрался вместе со своим любопытством. Волчица не спеша, тщательно вылизала каждого по отдельности щенка, ласково соображая, кто из них кем станет… В помете оказались три кобелька и две сучки. Этих двоих волчица холила дольше и даже пощекотала им голые розовые животы мокрым и холодным носом. Волчата слабо поскуливали, тянулись к теплым пахучим соскам, которых, слава богу, хватало на всех. Один из головастых был особенно настырен и сметлив. Отталкивая собратьев, он рвался к паховым соскам и, хватая их, делал это грубовато и больно. Мать некоторое время, потерпев его, осторожно прихватила настырного за загривок и несильно потрепала из стороны в сторону. Гаденыш болтал в воздухе лапами, но молчал, не скулил, что особенно понравилось волчице — будет вожак.
В логове было душно и сухо. Пахло землей, никогда не уходящим запахом свежей крови. Изредка волчица слышала, как возвращался с охоты отец, как он сытно изрыгивал из себя куски мяса и, поскоблив клыками старые сохлые кости, что валялись у входа в нору, снова уходил в лес, ровно и мягко шумящий кронами. Ветер здесь отличался особым постоянством, и если менялся, то только в направлении: днем вверх по пади, а ночью — вниз.
Изредка волчица выходила наружу, и тогда смотреть на нее было страшно: она истощала до того, что еще издали видны стали ребра, сосцы оттянулись почти до земли, а шерсть, свалявшаяся, грязная, висела клочьями — волчица линяла.