Избранное
Шрифт:
Гаденыш зевнул, еще раз стрельнув в Урмана покрасневшим, глазом. Ну, конечно… годовалый Урман сух, крепок, силен, но уж слишком у него длинновата прилобистая голова, да и шейная псовина чересчур волниста. Когда Урман закрывал пасть, Гаденыш понял, что и прикус у кобеля не вполне.
Как только Урман оторвал переднюю лапу от снега, приготовясь к броску, Гаденыш лег, вытянув морду. Он как бы говорил лайке — смотри, у меня же один всего глаз, и я, глупый, повернулся к тебе незрячей стороной. И Урман поверил и вложил в самую первую хватку пожалуй что всю свою, непонятную Гаденышу, ненависть. Уже должны были замкнуться челюсти Урмана на
Вот теперь Гаденышу стало жарко. Он больно слышал, как едва заметно перехватывает клыками Урман, медленно-медленно подвигая их к шее, и еще стремительней закружил круг. Нужно было как-то оторвать от себя собаку… Нужно… И Гаденыш, повинуясь чему-то своему, диктующему изнутри, неожиданно просунул переднюю лапу между ног Урмана, напряг когти и отчаянно скребанул ими по всей длине собачьего живота. При этом он сильно толкнулся задними лапами, придавая вращению окончательную скорость, а корпусом рванул на себя. Урман кубарем откатился в сторону.
Гаденыш хищно улыбнулся, облизнув пересохший нос. Несколько секунд они смотрели друг на друга в упор, переливая злобу. И опять Гаденыш прижался брюхом к земле, вытянув вперед морду. И опять поверил Урман в незрячесть левого глаза Гаденыша. А Гаденыш, вдруг совсем почувствовав свою силу, еще и лениво перекатился с боку на бок. Урман взвизгнул и бросился. Когда он завис над Гаденышем, заканчивая прыжок, волк подтолкнул его железно напружиненными лапами и, разом изогнувшись, оказался сверху.
До этого Гаденыш только слышал запах чужой крови, а сейчас ощутил ее живой вкус. Урман, силясь освободить шею, забился, захрипел и наконец истошно скульнул. Это был его конец, потому что вскрытая клыками Гаденыша шея собаки била ему в пасть горячо и пахуче.
Совсем немного еще потаскал Урман на себе волка, а после слабо осел. Гаденыш на всякий случай еще раз рванул клыками и резким прыжком отскочил в сторону.
Когда Полина вернулась на кордон, посредине двора возле разорванного Урмана сидел гордый ощеренный зверь. Полина испуганно вскинула ружье…
…Хлопнула дверь, и Гаденыш выдернул себя из причудливой дремоты. Полина долго стояла на крыльце, не говоря ни слова, и смотрела на серое низкое небо. Гаденыш потянулся и, вскочив на крыльцо, сел возле Полины, от которой сегодня пахло чем-то не ее, а тем духом, который утащил за собой в избу ночной уставший человек.
…Весь день Полина ожидала чего-то и, чтобы хоть как-нибудь перебить томящее беспокойство, явившееся неизвестно откуда, весь день хлопотала. Натаскала воды, наново выскоблила и без того чистый пол избы, подбелила печь, вдосталь навозилась с совсем отяжелевшей коровой, а после сгоняла коня в долинку, откуда привезла свежую копну сена.
День, окружавший ее, был смур. То и дело мотрошил из низких облаков снег. Где-то в сосняках однотонно картавил ворон. Редкий ветер подсвистывал одиноко и противно. Но так или иначе, а под вечер все дела оказались переделанными, и даже
И вчера, и позавчера она вроде бы не видела никаких приметливых снов, и вообще вроде ничего не должно было случиться. Она пожалела о том, что уже отемняло, не то бы непременно увела себя проверить ловушки. Подумав о капканах, Полина вспомнила про патроны, которые остались с дальних дозимних охот, и решила перенабить их.
Старые разномастные гильзы роднил окрас: подпалинная никотиновая желть. И запах исходил от патронов одинаковый, кисловато-тоскливый. Вот ведь, сам по себе порох ничем не отдает, сколь ни нюхай его, а стреляный от него последок и по-своему вкусен, и прочно щемлив.
В старом, замаслившемся от времени мешке, пошитом из какой-то отслужившей свой век Ефимовой рубахи, гильз было много. И Полина, выковыривая из закопченных горловинок пыжи гнутым шилом, постепенно увлеклась, забылась, ушла в свое и потихоньку запела.
Может быть, эта немудрящая песня, слова которой были привычно нелепы и дороги, вдруг и стала тем мостиком, что соединил Полину с ее сокровенным, может быть… Но только сейчас она будто заново услыхала, как поскрипывает древний паром, и бесслышно облетает с возов на журливую воду пожухлая сенная труха, и корова чья-то тревожно взмыкивает, кося на воду красным глазом, а бабы, что возвращаются с покоса, лежат на возах и поют тягуче и проголосно…
— …влюблена я, наверно, до гроба-а-а в этих двух симпатичных парней, и они мне понравились оба, но не знаю, который милей…
Старик паромщик незлобно матерился, плюясь и поглядывая на баб, и все вокруг раздольно и хорошо…
— Колька славный, а Митька красивый, но не знаю, кому дать ответ… Если Кольке скажу слово — да-а-а! — то для Митьки останется — не-е-ет…
Чего хотелось тогда Полине? А ничего… Неба с закурчавившимся облаком, березового пряного перелеска, в котором тропа не колет босых ног, оранжевых купальниц, разбросанных по июльской траве, гудка белого парохода за перекатным бакеном и слов этих от песни, что выходит из тебя легко и сладостно, потому как еще даже и совсем неизвестно, как это будет, когда обнимет тебя твой парень и, может быть, уронит на согретую полднем траву, в которой суматошно потрескивает кузнечик…
— …если Кольке скажу слово — да-а-а! — то для Митьки останется — не-е-ет…
Полина ощутила в пальцах что-то никак не привычное, и песня на пароме утихла… В руках были остроносые патроны, которые привез с собой из армии Василий. Ефим всю жизнь хотел достать где-нибудь карабин… И достал ведь… хоть и пришлось лишиться тогда телушки… А Васька привез отцу патроны…
Полина отставила в сторону винтовочные патроны, подровняла их строй и сразу же ушла в другое, в ту весну, когда собралась она из порта на Сучок, где была бакенная стоянка, рожать Василия, а река в ту ночь стала ломать лед… И Федор тогда еще как-то оказался на острове… Ну да, он вернулся с войны очень скоро, без руки уже, и опять ходил по пятам за ней, а по порту и деревне пополз разговор, будто от него понесла тяжесть Полина, а не от Ефима вовсе и что, мол, будет потом, если Ефим, не дай бог, обернется с войны так же скоро, как и Федор?.. Что будет?.. Под Москвой в ту зиму сильно много осталось речных мужиков и парней, а которые возвращались, так непременно калеченые…