Избранное
Шрифт:
Докурив, Ефим углядел впереди полузамытую пургой чумницу и решил, что пойдет по чужому ходу, заранее загадывая: лыжня все равно ведет к реке и, видимо, за изволоком опускается на лед, а там — веселее, и ветер шибает попутный; и ни один ли черт, где пересекать реку — кордон одно — на той стороне, за островом и еще двумя перекатами — Утячий Разбой и Воронья Немилость.
Все оказалось верным: лыжню протропил кто-то с головой и уважающий свои ноги, так что вскоре Ефим и вовсе доверился чумнице, крупно выскальзывая по ней на старых, но прочных парфеновских лыжах.
И незаметно он совсем близко придвинулся
Пурга возле острова прошаркала верхний снег до самого льда, и лыжи теперь издавали шумные, вздыхающие звуки. Может быть, они, эти звуки, и вернули Ефима назад, в ту весну, когда он с Василием сплывал по полноводью к кордону, возвращаясь из дальней тайги, где они так удачно работали, собирая падальную шишку. Ведомы те утаенные кедрачи были немногим на реке, и уж не раз до этой весны Ефим за два доледоходных месяца набивал там на орехе приличные деньги. Конечно, давались они не дуриком, и ломаться за каждый куль приходилось досыта: ночами ломило не то чтобы одно какое на себе место, а все враз ныло, но азарт был, да и Василий, накануне вернувшийся из армии, не отставал от отца, и в совместном азарте они жили в тайге споро и ладно.
В середине мая, как и всегда, река потащила с себя лед, а под конец месяца по желтой от размытых глин воде прибежал на Закобенинский плес, к которому выбрались со всем своим хозяйством мужики (двадцать кулей чистого ореха взяли тогда Ефим с Василием), пароходик «Адмирал Нахимов». На нем ходил капитаном давний приятель Ефима — Иван Пласкеев, знаменитый по реке огромной своей силой…
Ефим шумел лыжами по голым ледяным плешинам, а пароходик бежал по реке, придвигаясь к Сучку, шлепал крыльями-плицами по мутной воде, и в железном его нутре погромыхивало. Мимо сносило плесы, серебристые взрывы ивняка — целые рощи взрывов, — не до конца еще обтаявшие покосы и редкие лодки с невозмутимыми рыбаками на них. День клонился на вечер, и с застуженных берегов отчетливо слышались добрые запахи, в которых, если покопаться, можно было отыскать и похожие на только сейчас отдоенное молоко, но больше всего, конечно, пахло проснувшимся весенним лесом.
Сидели Ефим с Василием на кулях возле носа, задумавшись. Василий глядел на Ульяну, капитанскую жену. Розовый ее сарафан флагом струился от упругих в ранней загарной черноте ног, и вся она, ладная, крепкая, была как струна: тронь — запоет. Ульяна, по-мужицки кхекая, разваливала колуном сосновые поленья для камбуза. Васька уставился на Ульяну, думая о чем-то своем, покуда Ефим, сообразив что к чему, не пугнул его, саданув локтем в бок. А Ульяна, зараза, тоже поняв, что приглянулась Ваське, еще и захохотала и завиляла по палубе крутым задом.
И все было хорошо, и утки обгоняли пароходик, с размаху втыкаясь в прибрежные заводи, и по-домашнему дзинькал на мостике машины телеграф, и вкусно похрустывало штурвальное колесо, протаскивая вдоль борта чумазую жирную цепь, пока не заорал вдруг сверху Иван:
— Ефим! Медведь!
Ефим глянул по-вдоль реки и тут же углядел метрах в сорока от «Нахимова» зверя, плывущего
— Медве-е-едь!
— Колесом его! — озарился наверху Иван. — Лево руля!
«Нахимов» быстро сближался с медведем. Зверь мотал в воде черной башкой, показывал пасть и раскатисто рявкнул навстречу.
Василий метался по палубе:
— Лодку!
А пароход уже совсем нагнал зверюгу и находил на него своим размашистым колесом. Вот тогда только вспомнил почему-то Ефим про ружье, всунутое в чехол между кулями. Он выдернул его, торопливо стал складывать, рванул на рюкзаке тесемки, торопясь достать патроны.
— Дави косолапого! — ярился Иван.
Пароходик набежал на мишку, ударил его плицами и вздрогнул от толчка. Васька, повиснув на руках, прыгнул в сброшенную на воду лодку.
— Полный назад!
Колесо, остановившись было, начало обратное вращение, и тут увидели все, как навстречу лодке, совсем неожиданно, всплыл этот самый живой зверюга. Уцепившись одной лапой за плицу, он вывернулся из воды огромной бурой тушей, заревел истошно и, оторвавшись от колеса, шмякнулся в лодку, в которой встретил его так и не выхвативший из ножны финач Василий. Правда, успел заметить Ефим, лихорадочно пихая в стволы патроны, как посунулась правая рука Васьки к ножу, но уже облапились они и с плеском оба грохнулись в реку.
— Отыди! — взревел Ефим. — Отыди, ёж твою мать!
Он держал теперь ружье наготове, ожидая лишь первого показа медвежьей башки. И когда что-то черное показалось из пенного буруна, Ефим хватанул подрядным почти дуплетом, и, конечно, запомнился ему легкий толчок сбоку; пацан-матросик, испугавшись грома, отшатнулся от борта, и, может быть, он-то и был виноват, что не туда, не в ту голову, влетели Ефимовы самодельные жаканы…
Ефим вспомнил себя только сейчас…
А сколько простоял он вот так, заново пережив непоправимое, жуткое?
А стоял он как раз на линии разбоя воды, возле Сучка, и была под ним сейчас не железная палуба «Нахимова», а холодная снежная пелена реки, в которой остался его Васька…
Не верил Ефим в бога, нет, никогда не верил, но, как и тогда, почему-то рука его сама по себе отложила на грязной фуфайке что-то похожее на крест…
Крест стоял, чуть скренившись на одну сторону. Федор, проходя мимо оградки, приостановился, мгновенно вспомнив странное его происхождение, а дальше уже пошел, не оглядываясь, стараясь дышать ровно, несбивчиво. Постепенно он втянулся в ходьбу, в равномерный охотницкий ритм и уже не замечал лыжных концов и перестал напряженно вглядываться перед собой.
Вот ведь забавная штука: мужику скоро станет полсотни годов, а ин нет, не отмерло в нем полузабытое, мальчишеское… Оно, видно, верно — сколь ни живи, сколь ни белей волосом, а прибудет такая минута — и рад мужик, что, мол, вот и приключилось заветное… И страшок же, конечно, определенный при этом имеется, а вдруг обызвестится пока лишь двоим на земле ясное? Вдруг поузнает чего когда-нибудь третий?.. Но — не это главное, не это, а радостно оттого, что пусть и через почти три десятка лет, но все-таки произошло это, ведь произошло?.. Произошло! А страхи всякие — ерунда! Горд собой Федор, отсолил он Ефиму, и вдвойне, стало быть, сладостен недавний грех…