Избранное
Шрифт:
— Все-таки, старина, что ты скажешь?
— О чем?
— Да о событии!
— О каком, событии?
— Да ты что, может, не слыхал? Ваш железный, ваш великий человек… Герой ваш… а? Что ты на это скажешь?
Все ждали.
— Ваша психологическая служба прекрасно поставлена, — сказал Рамдан.
Все заговорили одновременно. Конечно, нет сомнения, это фальшивка, всего-навсего новое измышление психологической службы…
В бараке Рамдана все бросились к транзистору. Танцевальная музыка… Подводная охота… «Говорит Радио-Андорра»… «Зубная паста „Джибс“»… Танцевальная
Пришлось дождаться дневного выпуска последних известий. В час дня, сразу после позывных, зазвучал размеренный, сдержанный голос:
— Дамы и господа! Господин Делуврие, полномочный представитель Франции в Алжире, обращается к алжирскому населению с важным сообщением…
Сразу вслед за голосом диктора из приемника заструилась сначала очень изысканная, но потом все более и более резкая речь:
— …Вчера в… на севере войска сил порядка вступили в бой с крупным подразделением мятежников, направлявшимся в Тунис. Во время ожесточенного столкновения был убит Амируш, наиболее прославившийся своими зверствами и бесчинствами главарь мятежников…
Слова. Еще слова… «Марсельеза»… Восторженный голос диктора… Заключенные вышли из барака и принялись бесцельно слоняться по двору. Слова и жесты, казалось, обречены теперь на бессилие. Потом они увидели вертолет, направлявшийся к лагерю. Он развернулся, сделал круг над лагерным двором, оставляя за собой шлейф из тысяч белых листочков. Покинув вертолет, они, как большие, неуклюжие и своенравные бабочки, долго кружили и лишь после бесконечных предосторожностей и головоломных виражей неслышно касались земли.
На каждом из них было написано одно и то же: «Амируш погиб, Кабилия вздохнет свободно».
Скоро было передано по цепочке указание лагерного комитета: «Всем немедленно собраться у барака № 3».
Когда все были на месте, один из членов комитета сказал, что нужно почтить минутой молчания… Имени он не назвал.
Потом слово взял Рамдан. Он говорил запинаясь, с трудом подыскивая слова. Звуки застревали у него в горле. И вдруг ему подумалось: «Если Амируш погиб, значит, кто-то предал его». Гнев вспыхнул в его глазах. Рамдан заговорил громко, в голосе его послышались те же мстительные ноты, которыми он так хорошо владел в былые времена, когда голос был его единственным оружием. И думал он сейчас о том, что никакой несчастный случай, даже если он перерастет в катастрофу, не может остановить тех, кто вышел в поход.
— Братья, — сказал он, — люди уходят, революция остается! Амируш погиб, но у нас в горах, в пустынях, в долинах, городах, в слезах наших и в нашей решимости — миллионы Амирушей… Он смотрит сейчас на нас из райской обители, где душа его пребывает вместе с душами тысяч наших героев…
Рамдан захлебнулся в кашле, в ярости. Вернулся в барак и лег. Мужчины плакали.
Еще до рассвета харки, заполнив деревенские улицы, стали врываться в дома, выгоняя ударами прикладов мужчин и женщин. Люди ждали этого всю ночь, не сомкнув глаз. Следом за взрослыми тянулись не очнувшиеся от сна ребятишки. Скрытые во мраке улицы захлестнула невообразимая сутолока.
Пастухам было велено гнать скотину к зданию САС. Жителей же собрали на площади Ду-Целнин, куда вскоре должен был прибыть капитан Марсийак, чтобы сообщить им свое решение. Марсийак сказал Тайебу: «Всех! Я хочу видеть всех, в том числе больных, беременных женщин и умирающих». У дочери Мезиана начались родовые схватки. Харки и ее стали выгонять на площадь, но амин велел ей остаться дома: «Самое большее, что они могут сделать, — это убить тебя».
Никогда на Ду-Целнин не собиралось столько людей.
Они ждали, стоя тесно, в несколько рядов, потому что иначе площадь не смогла бы вместить всех. Позади стариков и подростков теснилась еще более плотная группа женщин в пестрых платьях, некоторые с младенцами за спиной. Все лица были обращены к флагштоку на краю площади, где под утренним ветерком слабо подрагивал флаг. Именно с той стороны должен был появиться Марсийак.
Они не разговаривали друг с другом. Женщины покачивали детей, стараясь успокоить их. Где-то на окраине послышался охриплый голос старого, не проснувшегося до конца петуха… Другие время от времени вторили ему, и оттого, что петухи пели в пустых домах, голоса их казались скорбными.
Со стороны САС смутно доносился какой-то гам, приглушенный расстоянием. В общем неясном гуле иногда слышался рев осла или быка, крики пастухов, которым приходилось нелегко: ведь надо было уследить, чтобы животные не передрались и не разбежались.
— Наконец-то наступил день вашего праздника! Да будет благословен ваш праздник, люди Талы!
Покачивая фалдами белого бурнуса, в который он специально нарядился, Тайеб, словно генерал перед войском, расхаживал перед толпой крестьян, отводивших от него взгляд.
— Наконец-то вы собрались… все!.. На этот раз все вы здесь, все налицо… ради праздника… великого праздника Талы!
Он рассмеялся, и смех его отчетливо прозвучал среди всеобщего глубокого молчания.
— Сегодня вы попляшете… черт возьми! На празднике Талы! И ты тоже!.. Нечего прятаться.
Тайеб повернулся к своей жене, которая попыталась было укрыться за спинами других и, как все другие, не смотрела на него.
Вдруг он завопил:
— Чего вы все шарите глазами по земле, словно побитые собаки?
Потом смягчился и добавил улыбаясь:
— Впрочем, это мне по душе.
Голоса его почти не было слышно из-за рева капитанского джипа, взбиравшегося по тропинке. Какая-то женщина упала в обморок. Заплакал ребенок. Тайеб умолк. Шум джипа приближался. Вот он послышался внизу, у самой площади, потом сразу все стихло, но машины не было видно. Возле флагштока, на котором колыхался флаг, показался капитан, он был один. Молча смотрел на них, играя стеком. Вскоре подоспели командиры взводов, со всех сторон подошли вооруженные солдаты и окружили площадь. Должно быть, они стояли в укрытии, никем не замеченные.