Избранное

Маммери Мулуд

Взгляд Моханда наконец оживился, белки его глаз с плававшими в них зрачками дрогнули. Он взглянул на Тайеба.

— Да Моханд, во имя того, кто смотрит на нас оттуда, — он показал пальцем на мечеть, — во имя груди, которая тебя вскормила, во имя рая, что скоро примет тебя, во имя твоей матери, во имя единственного ребенка, ниспосланного тебе аллахом, во имя сорока хранителей нашего рода, во имя всех святых ислама и во имя аллаха, единственного бога всех людей, бога праведных, — он показал на Моханда, — и бога предателей, — он ткнул пальцем себе в грудь, — перед смертью твоей и моей… даруй мне последнее прощение.

Тайеб умолк. Губы у него дрожали так сильно, будто

его била лихорадка, а черные глаза, еще влажные от слез, с отчаянием впились в лицо Моханда. Но Моханд уже вновь погрузился в свои мечты или кошмары, которые столько месяцев терзали его ум здесь, на маленькой площади, на этих ступенях мечети, и снова застыли его веки над ледяным блеском глаз.

— Да Моханд! Да Моханд! — молил Тайеб.

Он схватил его за руку. Но Моханд, вдруг очнувшись, оттолкнул его с такой силой, что тот упал на обломки минарета, и голосом, какого Тайеб никогда не слышал, крикнул:

— Raus!

Тайеб поднялся, отряхнул пыль с бурнуса, еще раз взглянул на Моханда Саида.

— Прощай, брат Моханд! Я тебе прощаю, прощаю всем жителям Талы все зло, которое я причинил им, все презрение, которым они обливали меня. Прощай, брат!

Он бросился к Северным воротам, и Моханд Саид слышал, как шаги его стихали в отдалении, становились все глуше, потом совсем пропали.

Тайеб бежал, чтобы спастись от этих улиц, которые хватали его за горло, от гнетущего молчания домов. Взор его помутился. Двери, площади, стены, которые с детства были ему настолько знакомы, что он не обращал на них внимания, приобрели странные формы. Ему хотелось бежать отсюда как можно скорее, но с каждым шагом ноги его все больше сковывала невыносимая тяжесть. В конце концов он присел в изнеможении на пороге одного из домов над площадью Ду-Целнин.

Он уже собирался встать, когда с площади до него донеслись монотонные причитания какой-то женщины, вроде тех, что звучат на похоронах. Тайеб подумал: «Это Смина оплакивает своего сына. Пожалуй, так ее засыплет вместе с ним». Он попробовал встать, но упал, ноги его сделались мягкими, как из ваты. Он прислонился к дому и, держась за стены, спустился на Ду-Целнин, цепляясь за все, что попадалось под руку.

Когда и последний дом остался позади, он остановился, ноги теперь уже совсем его не слушались. Пустынная площадь казалась огромной. Женщина, причитавшая там, была не Смина, а Тасадит. Длинные пряди волос покрывали ее лицо, плечи, и, когда ветер на мгновение приоткрыл их, Тайеб увидел лицо Тасадит, утопавшее в слезах, — оно было ослепительно. Она держала на коленях голову Али и тихонько ласкала его волосы, шею, губы, глаза, которые она, должно быть, и закрыла. Она была одна на площади с мертвым Али. Ни старой Тити, ни ребенка Тасадит не было.

— Ты не дожил до конца. Ты не увидел победного шествия. Алжир, твой Алжир, наш Алжир, ты видел только ночами или в лесу. Дни твоей отчизны, ее раздолье были закованы в цепи, расстреляны автоматами, раздавлены тюрьмами, и ты не успел уничтожить все это. Не печалься, любимый, ступай с миром в сердце, на твое место встанут другие и завершат то, что ты начал. Весть об этом найдет тебя и под камнем, она согреет твое озябшее сердце. Ступай же, любимый!

Она услыхала за спиной шаги и обернулась.

— Это я, — сказал Тайеб.

Подолом платья она стала вытирать глаза и губы Али.

— Надо уходить, Тасадит.

Она приглаживала волосы Али, и на них падали ее слезы.

— Тасадит, в деревне не осталось ни одной живой души, только вы двое да я. Надо уходить.

— Шакалы бродят с голодной надеждой около твоего тела! Напрасно бродите, шакалы, возле тела

моего возлюбленного, ступайте прочь! Мой любимый не умер. Возлюбленный мой бессмертен. Он будет жить в моем сердце, в сердцах тысяч мужчин, тысяч женщин нашей страны.

Тайеб осторожно положил руку ей на плечо. Она отпрянула.

— Сестра моя, Тасадит, ради аллаха, выслушай меня. Сроку этой деревне осталось всего несколько часов. Из живых здесь только мы с тобой, Тасадит, мы — последние из Талы… Слышишь? Другие бежали… все… как трусы… Лишь бы спасти свою шкуру, им все равно где — средь этих стен или среди других. Только вы двое, да я… да Моханд Саид… Только мы могли отдать этой деревне все… все до пота, до последней капли крови, до самой смерти… словно безумцы… Слышишь? Умные люди бежали… Надо и тебе уходить… Тасадит, сестра моя, Тасадит!

— Мне не угнаться за тобой. Ты ушел слишком скоро. Ты не смог до конца выполнить то, что хотел, и жизнь твоя оборвалась. О! Путь твоей жизни был прям, как полет пули. Но тебе не нужна моя смерть, да и слезы пусть льются недолго, иначе сердце мое не выдержит. Тебе нужна моя жизнь, нужно, чтобы мы были счастливы, чтобы радость наша стала бальзамом твоему остывшему сердцу и чтобы счастье наше, всепрощающее счастье, пришло к нам как оправдание твоей смерти и твоих тягот…

— Тасадит, ради ребенка, которого я возвратил тебе… посмотри на меня… или, если я противен тебе, хоть выслушай меня… Этот человек отдал свою жизнь за вас… Если ты оставишь его здесь, тело его никто не предаст земле… Вот-вот снаряды начнут падать на деревню… Солдаты уже, наверное, заряжают пушки… Я видел их, Тасадит, видел вот этими глазами, в которые ты не смотришь… потому что это глаза предателя… И Али будет погребен под обломками… и сгниет, как падаль… И труп его будет смердеть, труп единственного героя Талы…

Он кружил вокруг Тасадит, как большой заблудившийся шмель.

— Ну, Тасадит? Сестра моя, Тасадит, помоги мне, я отнесу его в поле… вместе с тобой… А вечером ты скажешь Смайлу, чтобы он созвал мужчин Талы, и они похоронят его… чтобы шакалы его не сожрали… Пусти!

Он наклонился было над трупом, чтобы поднять его.

Тасадит взвыла:

— Не тронь!

Она обняла Али и прижала к своей груди. Тело уже застыло. Тайеб отошел.

— Через несколько лет, когда я снова буду с тобой, твои умершие глаза не узнают уже мои одеревеневшие кости, мою сморщенную кожу, потускневший блеск моих глаз, которые смотрели, чтобы видеть тебя. Все говорят, что я красива. Ты никогда не говорил мне этого. У тебя не было времени. А может быть, глаза твои, устремленные к другим пределам, не видели этого. Как я буду жалеть, о! — что не от поцелуев твоих губ поблекнут мои глаза, не от ласк твоих рук увянет моя грудь и не под бременем одних и тех же лет поседеют мои волосы вслед за твоими. Вместе мы снова смогли бы привыкнуть к солнцу и радости. А сначала, помнишь, было трудно, мы привыкли жить ночами в лесах и разучились быть нежными. Но потом?.. О! Потом!.. Любимый… помнишь, какой бесконечной и полной была наша радость? Ты помнишь?

Тасадит почувствовала, как кто-то взял ее за плечи.

— Теперь все кончено… Тебе пора с ним расстаться!

Тайеб с трудом разжал ее руки, вцепившиеся в застывшее, успокоившееся навеки тело. Тасадит осторожно опустила Али на землю. Тайеб подтолкнул ее к выходу с площади Ду-Целнин.

— Теперь все кончено… кончено… кончено…

Она с трудом могла разобрать слова: Тайеб рыдал.

Он вернулся в САС, пошатываясь, точно пьяный.

— Что с тобой? — спросил капитан.

Тайеб с отупевшим видом смотрел на него, едва переводя дух.